Оды и некрологи - Борис Дорианович Минаев

Что еще запомнилось – это сочетание его безумных идей с воздухом Кузнецка, колючим и тяжелым. С этими воротами до небес, «домами куркулей», грубо вырезанными деревянными птицами на навершье, с этим холодным недоверчивым взглядом людей на улице, с этим тринадцатым местом в девятом ряду. Здесь внутри обычного советского казарменного неуюта, который я хорошо знал, было что-то еще другое. Свое. Свой местный провал в глубину.

Вечером того же дня мы пришли к нему домой, в скромную двушку в пятиэтажке, где его жена Таня напоила нас чаем.

На следующее утро я уехал в Москву.

* * *

Очерк о театре «Бум» долго валялся в гранках. Он, во-первых, был слишком большой (ну подумаешь, детский театр, что за сенсация). Во-вторых, было не совсем понятно, на какую полосу его ставить – по школьному отделу надо бы на вторую, по отделу культуры – на четвертую. Секретариат не мог выбрать.

Ася была беременна Сашей. В январе, то есть не в сезон, мы взяли путевки в пансионат издательства «Правда» в Юрмале и поехали на две недели на Рижское взморье. Было прекрасно. Мы как-то упоительно ходили по заснеженному пляжу, заглядывали в пустые кафе, половина из которых не работала, смотрели на сосны, я писал, Ася все гуляла и гуляла.

Мягкий морской воздух делал жизнь более светлой и рождал надежды. Неизвестно на что. Шел 1988 год.

Однажды я просто купил в киоске газету – и увидел там свой очерк про Калашникова. Очерк стоял на четвертой полосе «Комсомольской правды», на почетном месте рядом со спортом и погодой, солидный такой трехколонник, наверняка у отдела культуры что-то в последний момент слетело и срочно нужно было на что-то заменить.

…Мы приехали в Москву, и сразу раздался его звонок.

Он орал в трубку что-то восторженное.

Через некоторое время Саша приехал в Москву и пригласил нас с Асей в театр на Таганке. Там была премьера – «Борис Годунов». Николай Губенко кидал через всю сцену огромный железный лом, метров на восемь. Лом красиво летел и втыкался, зловеще покачиваясь. Это я запомнил на всю жизнь.

Страна жила в ожидании переворота, бунта, диктатуры, беды – в общем, чего-то страшного. Вонзающийся в сцену лом отлично иллюстрировал эту мысль о власти и ее непрочности. Но было, как говорится, прикольно.

Вообще у Калашникова, как выяснилось, там и тут работали ученики – и он мог нас «на что-нибудь сводить» в московских театрах. Но я стеснялся просить.

* * *

Прошло года два. Саша однажды появился у меня в «Огоньке», как-то вдруг, не предупредив.

– Как ты это сделал? – потрясенно спросил Калашников, плотно закрыв дверь кабинета.

И положил на стол номер журнала «Огонек», где я тогда работал. На обложке был его театр: смеющиеся дети в скоморошьих колпаках, все те же лошади с бубенцами, в общем, красивая была обложка, разноцветная. А дело было вот в чем.

Мой друг фотограф Юрий Феклистов поехал с Сашиным театром летом в экспедицию – на этот раз это был «ковбойский спектакль», на лошадях. Он вдруг вспомнил мой очерк, позвонил Калашникову, и Саша увлек его этой идеей.

Правда, экспедиция начиналась 17 августа 1991 года, а 19-го Феклистов был уже в Москве. На баррикадах у Белого дома.

Но обложка все равно получилась. Я написал под обложку небольшой текст, на одну полоску.

– Да я уже и забыл, слушай… Но я рад. Очень рад, – пожал я плечами, улыбнувшись.

– Ты просто не понимаешь, – спокойно произнес Калашников. – Ты просто не понимаешь, что именно ты сделал.

– А что я сделал?

– Ну как бы тебе сказать… – тихо и торжественно сказал он. – С этой обложкой я могу горы свернуть, войти в любой кабинет. В любой, понимаешь? – сказал он и громко захохотал.

– Ну и как? – спросил я, внимательно глядя на него. – Уже зашел? Какой результат?

– Скоро узнаем… – просто сказал он. И попросился вечером в гости.

Так Саша впервые приехал к нам на Аргуновскую – он всегда приходил не с пустыми руками: игрушки для детей, огромные торты, букеты ромашек, бутылка вина… И начинал радостно шуметь.

При этом он заполнял все наше маленькое пространство своим густым голосом, сбивающимся ритмом, бесконечными модуляциями, раскатистым хохотом…

Кроме его голоса, шуток и бесконечных рассказов практически ничего в квартире уже не оставалось. Все предметы, как мне казалось, испуганно жались по углам. Приходили дети и во все глаза смотрели на Сашу.

Наконец нас с ним выгоняли на кухню, дети неохотно ложились спать, и тогда он переходил на оглушительный шепот.

– Ты не понимаешь… – шептал он тогда. – Ты не понимаешь, что ты сделал.

* * *

Да, действительно я не понимал. Масштабы произошедшего выяснились позднее.

Саша решил построить в своем городе не просто маленький камерный детский театр, а нечто другое.

…Впрочем, в Кузнецке у нас с ним такой случайный, как мне показалось, разговор вроде бы был. Мы проходили по центру города, как вдруг Калашников остановился и сказал: а вот тут у нас раньше был театр. Но он сгорел.

И действительно, купцы (поднявшиеся на выделке кож домашних животных) построили в городе еще до революции такой классический театр с колоннами по фасаду, потом советская власть его несколько приукрасила – герб Советского Союза, профиль Ильича, другая символика…

– Меня еще отец туда приводил, – рассказывал Саша. – И ты знаешь, местные жители очень любили наш театр! Для них надеть пиджак, брюки со стрелками, галстук, зайти в буфет и выпить пива – это уже было целое событие.

Однако главный Сашин проект, как выяснилось, не имел к классическому театру никакого отношения.

Ни старый купеческий театр, ни новый камерный в бывших «Спорттоварах» его уже не устраивали.

– Пойми, это время давно прошло. Я хочу другой театр.

– Ну какой «другой»? – спрашивал я, вдохновленный горением его души.

– Ну как бы тебе объяснить…

* * *

Назывался новый Сашин проект замысловато – «Театроград». Красиво – но ни тогда, ни тем более сейчас моей фантазии не хватало, чтобы охватить умом этот грандиозный замысел.

Должен был находиться Театроград в заброшенном парке культуры и отдыха, на эскизе, который Саша мне показал, было нарисовано такое сложное многоступенчатое здание с башенками.

– И вот, понимаешь, – говорил Калашников, взволнованно понижая голос, – вот ты приходишь, и представь, ты не знаешь, в какой эпохе окажешься, в каком времени, в каких обстоятельствах, актеры импровизируют, и ты вместе с ними…

– Это как? – не понимал я.

– Ну вот так! Ты приходишь, а там РЫЦАРИ! Вот. И там, вот, смотри, происходит все, что с этим должно быть связано: тебя