Александр Мень. Пастырь. Свет во тьме. Повесть о жизни и мученической смерти - Михаил Александрович Мень

природы, вытекающее из попрания духовного начала. По своим убеждениям отец Александр, безусловно, был демократом, однако он не мыслил себе демократии без опоры на духовно-нравственный идеал. Именно поэтому он чрезвычайно высоко оценивал деятельность Андрея Дмитриевича Сахарова. Однажды он сказал: «Для меня Сахаров – знамение надежды. Наш мир и страна спасутся, потому что праведники есть. Они и спасают нашу страну и всю нашу Землю от гибели».

Несмотря на грозные знаки апокалипсиса, отец Александр был полон надежды. Он любил повторять слова Альберта Швейцера: «Мое знание пессимистично, моя вера оптимистична». Отец Александр разделял этот оптимизм. «Я все равно верю в победу светлых сил», – убежденно повторял он.

* * *

Поездки в Москву становились для отца Александра практически еженедельными. После ранней литургии он крестил, венчал или отпевал. Потом встречался с прихожанами, но чья-нибудь машина уже ждала его у ворот храма для поездки в Москву. Его ждали в другом мире – за пределами храмовой новодеревенской атмосферы.

Мир этот был светский, шумный, искренне растерянный. Советский Союз начинал с треском разваливаться, в коммунистическую идеологию практически уже никто не верил. И люди искали опоры. Этот мир включал в себя читальные залы, университетские аудитории, дома культуры и ведомственные лекционные залы на предприятиях.

Первым событием, которое положило начало новой эре, стала лекция во Всесоюзной библиотеке иностранной литературы. Зал был полон. Люди стояли в проходах, сидели на ступенях, кто-то слушал через открытые двери. Отец Александр вышел к трибуне без бумаг, без сложных речей. Он говорил просто, но в тоже время чувствовалась его высокая эрудиция и академические знания. Он говорил о главном: «Вера – это не наследие, это выбор. Не страх перед Богом, а любовь к Нему. Не набор запретов, а открытие, которое каждый делает в себе».

В зале поднялась рука.

– Скажите, а зачем верить, если все равно все умрут?

Он на мгновение замолчал. Ответить надо было безошибочно точно.

– Потому что, если вы верите – вы живете до конца. А если не верите, то умираете задолго до смерти.

– В чем, по-вашему, основная трагедия сегодняшней Русской Православной Церкви?

– В сегодняшнем положении в трагическое столкновение приходят два факта. Живой подспудный интерес к духовной проблематике у людей, обилие духовных запросов, поиски истины и большой творческий потенциал России, – но все это не получает должной пищи от нас, церковников. Виной тому сложившийся тип церковности, который отличается обрядоверием, обскурантизмом, конформизмом, неспособностью ответить на запросы народа, самодовольством замкнутой касты, которая с презрением смотрит на все «мирское», уверенностью, что «раньше было лучше», отсюда ориентир на архаические формы набожности, но самое ужасное – отрывом от Евангелия и Писания вообще. Это трагическое противоречие приводит к духовному упадку тех, кто приходит в Церковь, то есть к обращению людей к суррогатам веры – оккультизму, йоге, парапсихологии и пр. Все это отягчается псевдоаскетической идеологией ленивых умом людей, которые, потрясая «Добротолюбием», живут куда более «широко», чем иной безрелигиозный интеллигент. А поиск неофитами подлинных носителей христианского духа ведет к поиску и почитанию «старцев». От них ждут просто успокоения и снятия с себя ответственности. В результате попадают под влияние лиц, которые страдают вышеуказанными недугами нашей церковности. Итог – православный нигилизм (бросают работу, стилизуются под «монахов», отрицают культуру и творчество, тем самым отталкивая душевно здоровых людей или калеча незрелых). На торжествах по поводу юбилея Тысячелетия Крещения Руси я слышал только возвышенные речи о том, какая святая и прекрасная наша Церковь, и ни одной нотки покаяния. А без покаяния невозможно обновление жизни.

Аудитория, затаив дыхание, слушала эти смелые, свободные речи, которых никак не ожидали от церковного лица, священника, находящегося «в системе». Его прямота и искренность подкупали сразу и навсегда.

На некоторых встречах звучали провокационные вопросы:

– Как сделать так, чтобы в Православной Церкви было меньше евреев?

Отец Александр, сохраняя спокойствие, отвечал:

– Ну, во-первых, придется убрать из храма иконы апостолов, ведь они были евреями. А потом – и Самого Христа.

Были и противоположные вопросы:

– Как еврей может быть христианином? Это совершенно несовместимо, это предательство по отношению к своей вере!

Отец Александр отвечал терпеливо и уверенно.

– Однажды я спросил одного еврея, который с недавних пор стал считать себя религиозным, относится ли он к иудаизму как к истинной религии. Спросил я, возможно, несколько грубовато, но не без умысла. Он ответил, что считает иудаизм истиной для евреев. На что я возразил ему, что истина может быть только для всех или ни для кого. Или это истина, или это ложь. Если дважды два для китайца – это четыре, то это истина и для индуса. Следовательно, не может быть специальной еврейской религии, хотя могут быть национальные религиозные обычаи. Иудейская религия задумана Богом как мировая религия, и она не может оставаться в рамках Израиля. То, что было сложено в рамках нашего народа, должно быть и было вынесено для всего мира. Несмотря на взаимные конфликты, взаимные обвинения, взаимную борьбу, мысль о родстве и близости двух вер все более очевидна. Если евреи придут к христианству, они от этого не перестанут быть евреями, а только прочнее свяжутся со своей традицией. Но это уже будет не традиция в архаическом смысле, не в замкнуто-национальном, а в широком, всемирном, могучем, как самая основа Церкви.

Такие ответы вызывали бурю эмоций: одни восхищались его мужеством, другие – обвиняли в ереси.

Отец Александр много говорил о необходимости изменений в церковной практике, а потом добавлял: «Мы не в состоянии менять ничего в Церкви сами. Пусть будет какая есть. Поэтому будем меняться сами». И еще он утверждал, что не существует ничего отдельного от веры, ничего «светского», что для того, кто вверяет себя Богу, все окружающее, все события становятся неслучайными, они все происходят как бы «в поле Бога». «Все, что мы делаем, – говорил он, – можно отнести к одной из трех рубрик: молитва, работа и отдых». Глядя на усталость некоторых прихожан после литургии, он после службы, отпевания, венчания, общения с десятком людей улыбался: «А я бодр. Знаете, в чем секрет? Это – режим!»

В его строгом расписании публичные встречи в Москве быстро заняли огромное место, стали регулярными. МИФИ, МГУ, Дом ученых, Институт философии, даже Политех. Там, где вчера звучали отчеты об ударных пятилетках, теперь спрашивали:

– Как вы объясняете страдание, если Бог есть любовь?

– Я не объясняю. Я сострадаю и молюсь, потому что Бог – не психотерапия. Он есть любовь, а любовь страдает, когда рядом боль.

– Что делать, если ушла вера?

– Это значит,