Национал-большевизм - Давид Л. Бранденбергер

и советского патриотизма, общество так и осталось глухо ко многим, более философски насыщенным аспектам этого курса. Русскоговорящие члены советского общества полностью понимали только наиболее узнаваемые, прозаические стороны нарратива. Это объясняет их руссоцентричное (практически без исключения) восприятие сталинской идеологии[445].

Конечно, отсюда не следует, что руссоцентризм сталинской эпохи задел некие первобытные струны общества, вызвав старое чувство русской национальной идентичности, дремавшее со времен революции. В самом деле, в главе 1 мы отмечали, что существует достаточно оснований сомневаться в том, что ясно выраженное, широко распространенное русское национальное самосознание когда-либо вообще существовало при старом режиме на массовом уровне. Напротив, собранные примеры свидетельствуют в пользу беспрецедентности советских достижений в области пропаганды в конце межвоенного периода. Преуспев в том, чего не удалось осуществить старому режиму, партийная верхушка и творческая интеллигенция не только синтезировали противоречивый корпус традиционных мифов, легенд и фольклора в согласованное, упорядоченное полезное прошлое, но и популяризировали этот нарратив через государственное образование и массовую культуру.

Значительный общественный энтузиазм по поводу официальной линии очевиден из обзора приведенных в этой главе материалов, являющихся документальными подтверждениями мнений советских граждан: от школьников и красноармейцев до рабочих и образованной элиты. Однако нельзя упускать из внимания и тот факт, что национал-большевизм привлекал и убеждал каждого из них по-своему; в самом деле, хотя общее чувство патриотизма и было распространено в те годы, представляется, что временами оно основывалось на неверном толковании этатистских намерений партийного руководства — их воспринимали как националистические по своей сути[446].

Несмотря на эти расхождения, наиболее привлекательная для масс интерпретация нового курса была приемлема и для партийной верхушки. В этом смысле, накануне войны национал-большевизм действовал в качестве modus vivendi для советского общества (или, по крайней мере, его русскоговорящего большинства). Без сомнения, некоторых, в особенности, идейных коммунистов и представителей нерусских народов, отвращал этнический партикуляризм официальной линии[447]. Однако именно его прагматичные, руссоцентричные аспекты позволили советскому обществу мобилизоваться на войну в июне 1941 года, демонстрируя целеустремленность и решимость, которые невозможно было представить еще четырнадцать лет назад, когда над страной в 1927 году нависла угроза войны.

ЧАСТЬ II

1941–1945

Глава 7

Идеология национал-большевизма на войне: сражение на историческом фронте

Существует множество свидетельств массовой эскалации руссоцентричной пропаганды в СССР после вторжения нацистской армии 22 июня 1941 года, однако было бы ошибкой расценивать ее как результат тщательно продуманных и согласованных действий, Напротив, на страницах центральной печати в первые дни и недели войны царила какофония противоречивых лозунгов — лишь со временем их удалось выстроить в более эффективную пропагандистскую кампанию.

Чем объясняются характерные особенности официальной линии 1941–1945 годов? Ответить на этот вопрос непросто, отчасти причина состоит в самой природе курса накануне войны. В конце концов, руссоцентричный, этатистский вектор сделался заметнее во второй половине 1930 годов, при этом не произошло полного разрыва с двумя предыдущими десятилетиями коммунистического идеализма и пролетарского интернационализма. Таким образом, неуклюже балансируя в рамках национал-большевистского курса, партийная верхушка пыталась популяризировать свои этатистские и марксистско-ленинистские воззрения с помощью общедоступного словаря национальных героев, мифов и иконографии.

Однако своеобразное идеологическое равновесие оказалось нарушено паникой, последовавшей за неожидаемым нападением немецких войск в июне 1941 года. Опустошительные последствия реализации плана «Барбаросса» подстегнули партийных идеологов на отчаянные поиски новых убедительных лозунгов — с полей сражений вдохновляющих новостей ждать не приходилось. Возвратившись к поискам полезного прошлого, советские идеологи довольно быстро оказались в тупике из-за разногласий о том, как лучше приспособить взятый после 1937 года курс к новому контексту военного времени. Ставшие результатом идеологического дуализма конца 1930 годов, эти расхождения выявили возникающий в идеологических кругах раскол: сторонники довоенной трактовки истории СССР против нового поколения неонационалистов[448]. Сложившаяся ситуация в конечном итоге ввергла партийных пропагандистов и «придворных» историков в ряд публичных конфликтов, угрожавших разрушить целостность официальной линии, и без того пострадавшей от крупных внутренних противоречий. Разброд и шатание в кругах советских идеологов в конце концов заставили партийное руководство вмешаться в попытку восстановить порядок «на историческом фронте».

Начало этой главы посвящено обзору пропаганды в первый год войны, во второй ее части мы подробно остановимся на взглядах формировавших ее идеологов и историков. Это будет рассказ о фракционном соперничестве и идеологическом экстремизме, который ясно показывает, насколько национал-большевизм после начала войны разобщил советских пропагандистов. Здесь также объясняется, каким образом противостояние в идеологических кругах в 1941–1943 годы в течение двух последних лет войны прекратилось, и оформилась единая господствующая партийная линия, которой было суждено пережить сам период сталинского правления.

В первые дни и недели после 22 июня 1941 года главная задача органов советской пропаганды заключалась в том, чтобы убедить граждан СССР в способности Красной Армии дать отпор немецким войскам. В этом нет ничего удивительного. Однако официальные сообщения старались ослабить впечатление от новостей о неожиданной атаке довольно удивительным способом. Например, Молотов в своем радиовыступлении в первый день военных действий заявил следующее: «Не первый раз нашему народу приходится иметь дело с нападающим, зазнавшимся врагом. В свое время на поход Наполеона в Россию наш народ ответил Отечественной войной, и Наполеон потерпел поражение, пришел к своему краху. То же будет и с зазнавшимся Гитлером, объявившим новый поход против нашей страны. Красная Армия и весь наш народ вновь поведут победоносную отечественную войну за Родину, за честь, за свободу»[449]. Из речи, написанной совместно со Сталиным, Молотовым и другими членами Политбюро, видно, какого рода система образов считалась наиболее действенной на массовом уровне во время кризиса[450]. Уже в первые дни после начала войны к созданию подробного рассказа о славной многовековой военной истории советских народов были привлечены известные историки, особый упор предполагалось сделать на разгроме наполеоновской армии Кутузовым в 1812 году и победе Александра Невского над тевтонскими рыцарями в 1242 году[451]. Авторы довоенных монографий или учебников, исследовавшие эти темы, теперь должны были переработать их для более широкой аудитории. Как заметил А. М. Дубровский: «Карманная книжка, брошюра с очерками о выдающихся русских полководцах, умещавшаяся в полевой сумке политрука, были самым массовым жанром исторических работ тех лет»[452]. И хотя большая часть первых публикаций подобного рода описывала русскую историю, некоторые историки приложили значительные усилия для создания агитационной литературы, нацеленной также на нерусские этнические группы[453].

Воодушевляющая история военного мужества предназначалась оставшимся в тылу гражданским в той же степени, что и солдатам, сражавшимся на поле