Национал-большевизм - Давид Л. Бранденбергер

боя. Помимо всего прочего, партийному руководству было известно о брожении в среде промышленных рабочих, даже в Москве. С крестьянами дела обстояли еще хуже: сообщалось, что в провинции крестьяне в высшей степени оптимистично восприняли наступление немцев: «Нам что — плохо будет только евреям и коммунистам. Еще может больше порядка будет»[454]. По слухам, нерусские этнические группы были тоже готовы приветствовать солдат вермахта с распростертыми объятиями[455]. Подобные настроения заставили органы пропагандистского контроля обратиться к более широко сформулированным темам, способным вызвать отклик у всех категорий граждан. Традиционные воззвания, прославляющие «советские» темы (социализм, культ личности и т. д.) были быстро выведены на задний план, уступив место новому репертуару лозунгов, игравших на различных чувствах: от чувства гордости и желания мести до стремления встать на защиту друзей, семьи и родины. Патриотизм и национальное самосознание стали основными вопросами обсуждения как у русских, так и у нерусских народов[456]. Неслучайно, Сталин довольно большую часть своей первой с начала войны речи 3 июля 1941 года посвятил именно этим темам, превознося в особенности дружбу советских народов и предупреждая различные этнические группы, населяющие СССР, о намерении Гитлера поработить их[457].

И хотя в первые месяцы войны о «дружбе народов» говорилось довольно много, обращения к «советскому патриотизму» почти всегда сводились к «русским» темам. Русскими были восхваляемые в прессе герои и битвы царской эпохи. Всего через месяц после начала войны «Правда» называла русских «первыми среди равных» — отголосок официальной риторики 1937–1941 годов[458]. Подобные свидетельства указывают на то, что характер и содержание пропаганды в течение первых месяцев войны определялся инертностью довоенного руссоцентризма, а не спущенными сверху распоряжениями провозгласить русский национализм главным вектором официальной линии, как утверждали некоторые исследователи[459]. Инертность в свою очередь поддерживалась полным отсутствием вдохновляющих материалов на нерусские темы и тем фактом, что большая часть кровопролитных боев происходила на русской земле. Не располагая свежими инструкциями, государственные издательства — никогда не склонные к переменам — в ожидании указаний сверху просто совместили существующий курс с фрагментами новых военных речей.

Через пять месяцев после начала войны, во время празднования 24 годовщины Октябрьской революции ситуация прояснилась. Обращения Сталина к народу, приуроченные к столь важным датам, обычно считались флюгерами для определения «правильной» линии. Для искавших нужное направление смысл его речи 7 ноября был вполне прозрачен. После призыва — «Пусть вдохновляет вас в этой войне мужественный образ наших великих предков», — Сталин выдал длинный список исключительно русских дореволюционных героев, которые должны были стать образцами патриотического поведения во время войны: Александр Невский, Дмитрий Донской, Кузьма Минин, Дмитрий Пожарский, Александр Суворов и Михаил Кутузов[460]. Довоенный национал-большевизм был доведен до крайности: все перечисленные Сталиным исторические деятели были защитниками старого порядка, если и не прямыми борцами с революцией. Тем не менее, официальный сталинский пантеон героев в течение последующих лет определял содержание передовиц «Правды» и агатационных памфлетов, учебных материалов и пропагандистских плакатов[461].

К первоначальному советскому Олимпу Сталина было впоследствии добавлено лишь несколько новых героев. Тем не менее, проведенная им 7 ноября параллель между «нашими великими предками» и исключительно русскими героями подстегнула руссоцентричную, этатистскую агитацию[462]. Высокопоставленный партийный историк Ем. Ярославский незамедлительно опубликовал в «Правде» статью явно националистического толка. Объявив большевиков «законными наследниками великого и славного прошлого русского народа», он провел аналогию между ведущей ролью партии в государстве и положением русских «во главе других народов». Стоит ли говорить, что вклад других национальностей в жизнь общества полностью поблек на фоне линейной связи между русским народом и большевизмом; этот же тезис существенно смазывал разницу между Российской империей и советским социалистическим союзом[463]. Через несколько недель главный идеолог ЦК А. С. Щербаков выступил с похожим заявлением о мобилизации всех сил на оборону страны: «… Русский народ — первый среди равных в семье народов СССР — выносит на себе основную тяжесть борьбы с немецкими оккупантами»[464]. Как писал один западный советолог, если между новым советским патриотизмом и старым русским национализмом и существовали незначительные различия, то во время войны они очень быстро оказались забыты. Не обращая особого внимания на то, что говорили о патриотизме Маркс и Ленин, советские идеологи призывали акцентировать дореволюционное военное превосходство — что означало превосходство русских, о других национальностях не могло быть и речи[465]. К началу лета 1942 года кампания по прославлению боевых традиций набрала немыслимые обороты. В печати Ем. Ярославский и руководитель Агитпропа Г. Ф. Александров постоянно подчеркивали важность народных героев и военной истории — в стимулировании патриотических чувств. В передовице осеннего номера «Правды» объявлялось о том, что подобные вдохновляющие истории — «боевое, могучее оружие, выкованное и отточенное в прошлом для великих битв настоящего и будущего»[466]. Приблизительно в то же время были учреждены новые военные награды, названные в честь Суворова, Невского и Кутузова. Их символическая ценность увеличивалась одновременно с выходящими в прессе статьями, в которых описывались деяния этих культовых личностей[467].

Ретроспективно нарастание пропагандистского курса националистической ориентации бросается в глаза, тем не менее, важно учитывать нюансы развития ситуации. Один из исследователей резонно предупреждает, что руссоцентризм был всего лишь «деталью» общей картины; другие важные аспекты пропаганды военного времени концентрировались вокруг военных столкновений, отдельных героических подвигов, самоотверженности в тылу, сил союзников; злодеяний, совершенных немецкими войсками; и несостоятельности нацистской идеологии[468]. Еще важнее не спешить и с выводом о том, что из-за нарождающегося курса более ранние требования разработать материал о нерусских боевых традициях ушли на второй план. Нерусские темы время от времени появлялись в центральной печати (а в ежедневных республиканских газетах гораздо чаще), более того руководство постоянно требовало увеличить производство пропагандистских материалов, касающихся нерусских народов. Критикуя издательства союзных республик за «почти полное отсутствие книг о национальных героях», авторы статьи 1942 года в журнале «Пропагандист» отмечали, что у этих народов «существует горячее желание больше знать о героизме своих предков, об участии своих сынов в отечественных освободительных войнах»[469]. Другими словами, растущий руссоцентризм в первые годы войны должен рассматриваться скорее как тенденция, а не как четко намеченная руководящая линия.

Почему же в таком случае военную агитацию бросало из стороны в сторону: от русской националистической риторики к интересу к нерусским военным традициям? Отчасти ответ кроется в непоследовательности руководства и возобновлении поисков полезного прошлого идеологическими кругами. Однако тот факт, что придворные историки зачастую играли роль идеологов, дает возможность проследить эволюцию официальной линии