Воспоминания. От службы России к беспощадной войне с бывшим отечеством – две стороны судьбы генерала императорской армии, ставшего фельдмаршалом и президентом Финляндии - Карл Густав Эмиль Маннергейм

против нового режима. На обеде, устроенном в Новом клубе, учрежденном членами очень престижного Охотничьего клуба, я сидел между двумя великими князьями, занимавшими высокие посты в армии. Едва собравшись, мы узнали, что в Охотничьем клубе произведен обыск и несколько его членов арестованы большевиками. Один из них был мой однополчанин по кавалергардскому полку принц Арсений Карагеоргиевич, брат короля Сербии. Я высказал мнение, что если бы кто-то из великих князей поднял знамя восстания против большевиков, вокруг него сплотилось бы огромное количество людей, и в любом случае погибнуть с мечом в руке лучше, чем от пули в спину или перерезанного горла. Однако мои сотрапезники считали, что бороться с большевиками бесполезно. Для меня было большим разочарованием обнаружить в Петрограде такую же апатию и отсутствие духа, как и в Одессе.

Я начал сомневаться в разумности восстания под руководством члена императорской семьи, но ни в малейшей степени не изменил веры, что можно собрать достаточные силы для разгрома экстремистов.

Никому не разрешалось покидать столицу без разрешения главного Совета большевиков, который разместился в Смольном институте, пансионе для благородных девиц, расположенном в излучине Невы. Поскольку мой армейский военный билет, позволяющий мне ездить в Петроград, был единственным удостоверяющим личность документом, я обратился в Секретариат по делам Финляндии с просьбой выдать мне паспорт. Паспорта Секретариату было выдавать запрещено, но он выдал мне документ, подтверждающий, что я гражданин Финляндии, едущий в Финляндию. Затем я обратился в Генеральный штаб, надеясь, что меня направят в Финляндию. Молчаливое и подавленное настроение, в котором я встретил «друзей из Генерального штаба» – они все пребывали в смятении, – произвело на меня ужасное впечатление. Мне сказали, что паспорта может выдавать только главный Совет большевиков, о чем я уже знал, а поскольку в Смольный институт я идти не собирался, то решил действовать по своему усмотрению и проинформировал Генеральный штаб, что мне было дано разрешение покинуть Одессу для лечения, и я намеревался вернуться в Финляндию, поскольку узнал, что теперь моя страна – свободное и суверенное государство. В этом случае я больше не чувствовал себя вправе оставаться в Русской армии, где прослужил почти тридцать лет.

В тот же вечер я поехал на Финляндский вокзал и снова встретил пару дружелюбных солдат, которые помогли мне с багажом. У входа на платформу стоял стол, за которым проверяли документы Крейва. Без колебаний я подошел и показал свой армейский пропуск для поездок в Петербурге. К своему облегчению, увидел, что солдаты плохо знают русский язык, – все они иностранцы. После разговора по-фински один из солдат вернул мне пропуск, сказав по-русски: «Караззо, караззо» («Хорошо, хорошо»), и мне разрешили войти в поезд, который был намного чище, чем салонваго-ны, в которых я ехал в Петербург.

Холодным и дождливым днем в середине декабря 1917 года я прибыл в Хельсинки и прямо с вокзала поехал на квартиру к своему зятю Михаэлю Грипенбергу, который встретил меня там вместе с моей сестрой.

Мне было интересно узнать, предпринимают ли какие-либо умеренные элементы в России что-нибудь для спасения ситуации, что заставило бы меня вернуться в Петербург после недели, проведенной в Хельсинки. Вскоре понял, что нет ни малейших признаков попытки противостоять советской власти и что она быстро укрепится и станет смертельной угрозой для молодого финского государства. Финляндия должна подготовиться к самообороне, но у нее не было самого необходимого для этого – оружия.

Исходя из этого, я обратился к главе французской военной миссии генералу Нисселю с вопросом, может ли Финляндия рассчитывать на получение оружия с французских складов в Мурманске. Генерал отнесся к моей просьбе с пониманием и пообещал передать ее своему правительству. Однако времени ждать ответа не было, и я еще до конца года вернулся в Хельсинки.

Моя тридцатилетняя служба в императорской армии подошла к концу. Я начинал в России, этой огромной и чужой стране, начинал с большими надеждами, и, оглядываясь назад, на те долгие годы, в которые я носил царский мундир, должен с благодарностью признать, что мои ожидания оправдались. Я занимался обширным кругом деятельности, давшем мне более широкий кругозор, чем тот, который получил бы, в начале века оставшись в Финляндии. Мне повезло, что я служил в элитных войсках с хорошими офицерами и отличным моральным духом и сам был в них командиром. Мне доставляло огромное удовольствие командовать такими войсками, как в мирное, так и в военное время. Кроме того, я видел много интересного на двух континентах. Но могущественная страна беспомощна и, судя по всему, находится на грани распада.

Когда в 1889 году я стал офицером императорской армии, Россия была на пике могущества, а волевой Александр III – символом империи, казавшейся такой надежной и уверенной в себе и настолько превосходящей по силе другие великие державы, что в своей речи император упомянул маленькую Черногорию как «единственного верного друга, на которого Россия может положиться». Александр III, по духу и манерам очень русский, производил впечатление габаритами и гигантской физической силой. Казалось, он создан быть самодержцем, который правит своим гигантским царством, не поддаваясь ничьему влиянию. Царь олицетворял Россию. Иностранцу было трудно осознать, до какой степени он был абсолютным центром, за пределами которого будто ничего не существовало. Телосложение наделяло императора абсолютной властью.

С тех пор как армии Александра I во время оккупации Франции после разгрома Наполеона вступили в контакт с западными идеями, такое положение дел вызывало много критики и противодействия. Во времена правления Александра II широко распространился спрос на либеральные реформы и западную парламентскую форму правления, которые, как считалось, в одночасье поднимут Россию до общедемократического уровня Западной Европы. Против сторонников этих взглядов выступали другие, видевшие в самодержавии самую надежную основу для развития империи. Они указывали на предостерегающие примеры из истории России, доказывавшие, что слишком большая свобода неизменно ведет к анархии, и полагали, что у русского народа еще нет политической зрелости, необходимой для более свободной системы.

Нельзя отрицать, что русскому обществу не хватало тех стабилизирующих элементов, без которых невозможно демократическое правление. Образованный средний класс был невелик. Что касается свободного крестьянского сословия, которое в северных странах постепенно стало одним из столпов государства и в рядах которого оно нашло своих самых преданных сторонников, в России этот класс полностью отсутствовал. Великолепный жест Александра II, даровавший в 1861 году свободу примерно 50 миллионам крепостных, оказался полумерой, поскольку не сопровождался раздачей земли. Только сорок пять лет спустя аграрный закон Столыпина 1906 года сделал возможным переход от коллективного сельского хозяйства – так называемой общины