Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

…за раскрашенной маской арлекина таится скелет. Пусть я старательно прячу его, но достаточно было ему показаться раз – и смех мой не заслуживает доверия. А когда наконец люди воочию видят скелет, они не доверяют и ему, вспоминая мой смех. Несчастная двойственность моей натуры, в которой я не могу распутаться и сам, делает меня в глазах людей лжецом, которым я не имею счастья состоять. Действительно, редко можно встретить человека, которому бы так мало верили, как мне – и так, в сущности, незаслуженно. Хотя… сам-то я разве верю себе? Ответить можно несколько парадоксально: каждую минуту верю – а вообще нет. Оттого-то и иронизирую я – подчас весьма странно и непонятно.

Здесь же Андреев излагает свои общественные взгляды, из которых можно понять, почему через три-четыре года он так близко сойдется с Максимом Горьким.

Я представляю собой механическое соединение двух начал: Ницшевизма и социализма. Я глубоко сочувствую Ницше в его идее создания сверхчеловека, т. е. могучей индивидуальности. Я бесконечно преклоняюсь пред силой – и если бы мог из области угрызений перейти в область дела, если бы я имел волю – я употребил бы ее на развитие в себе силы, хотя бы насчет других. Дело в том, что я не люблю, совсем не люблю этих других… Нет у меня любви к человечеству – и баста… Чтобы окончательно характеризовать мое отношение к людям, я скажу, как распределяются между ними два мои чувства: богатых я ненавижу, а бедных презираю.

Можно представить, какими глазами читала эти или подобные этим строки Елизавета Доброва. Да, она была счастлива со своим мужем… Но, возможно, временами он казался ей слишком положительным и скучным. Вопрос в том, читала ли она строки из дневника Андреева, посвященные ей?

Например – эти:

…первое время наших любовных отношений некрасивость Е.М. сильно смущала меня. Иногда я не решался взглядывать на Е.М., боясь охладить в себе чувство, зарождением которого я по понятным причинам дорожил. Но бывали случаи, когда я не мог спастись от этого неприятного охлаждения. В самую патетическую минуту один взгляд, брошенный на Е.М., иногда сразу окачивал меня холодной водой. Я продолжал говорить о любви, но в выражениях весьма слабых, да и те звучали фальшиво. Впоследствии я привык к Е.М. и стал находить ее даже красивой, но было уже поздно…

Там же он признается, что настоящей целью его ухаживаний было подсознательное желание возвыситься в глазах Антоновой:

Когда меня особенно сильно любила Е.М., когда я сознавал себя поднявшимся умственно и нравственно, когда меня любили все Добровы – я был доволен этим. Я думал: “Пусть теперь Н.А. посмотрит на меня”.

Если препятствием к решительной атаке на Елизавету Михайловну стал ее муж, то с Шурочкой Андреева до поры до времени останавливал ее возраст. Но уже осенью 1897 года, получив окончательный отказ Антоновой стать его женой, он пишет в дневнике: “Мой огонек – Шурочка”. А спустя всего два месяца после решительного объяснения с Антоновой он делает Шурочке предложение. И она отвечает ему согласием, но еще не слишком уверенным…

Что всего радостнее было для меня в нашем разговоре, это некоторые фразы Шурочки о нашем будущем. Она молчаливо выражает согласие стать моей женой и только говорит: “Как это странно прямо со скамьи и замуж”.

К тому времени ей исполнилось шестнадцать лет, и они оба были, что называется, “со скамьи”. Она – с гимназической, он – с университетской. Он только-только получил диплом юриста и стал помощником присяжного поверенного. Протекцию ему оказал знакомый Ф.А.Доброва адвокат П.Н.Малянтович[26], который в это же время привел Андреева в московскую газету “Курьер”, где началась его литературная карьера. Так что знакомство Андреева с Добровыми было судьбоносным во всех отношениях.

Неуверенность Шурочки в ответе Леониду объясняется не только его шатким положением на социальной лестнице. Когда Андреев делал предложение и напомнил ей о своей бедности, она ответила: “Деньги – пустое; я тоже буду работать”.

Шурочка была девушкой не робкого десятка, как и ее старшие сестры Елизавета и Екатерина, к тому времени закончившие медицинские курсы. Они были воспитаны не отцом, а матерью – властной Ефросиньей Варфоломеевной Велигорской-Шевченко.

Нет сомнения, что Шурочка влюбилась в Андреева если не с первого взгляда, то вскоре после их знакомства. К тому же и он медлить не стал и уже в сентябре 1896 года объяснился Шурочке в любви. Произошло это скорее всего не на царицынской даче, а в московском доме Добровых.

Об этом сохранилась запись в ее дневнике. Андреев пришел в гости “здорово выпивши”, отчего Шурочка “впала в очень грустное настроение”. Она стояла у рояля и просматривала ноты “Евгения Онегина” П.И.Чайковского.

– Что вы сегодня такая грустная?

– Ничего, так себе.

– Нет, вы скажите отчего?

– Оставьте меня, – произнесла я, чувствуя, что слезы меня душат.

– Опять оставьте, – укоризненно сказал он.

– Да, оставьте, – я заставила себя улыбнуться.

– Ну, так что же, договаривать или нет?

– Как хотите, я не знаю. Если это принесет мне вред, то лучше не надо…

Он продолжал говорить, но очень невнятно, и я ничего не могла разобрать. Наконец он произнес:

– Одним словом, я вас люблю.

Я вся задрожала.

“Боже, люблю ли я его?” – и руки мои помимо моей воли сложились как на молитву. Частые слезы капали из моих глаз…

Он покрыл мою руку поцелуями и, наконец, притянув меня к себе, хотел поцеловать, но в это время меня позвала мама.

– Пустите, – прошептала я, – меня мама ждет. Я сейчас приду, – добавила я, не зная, как уйти. Он выпустил меня.

Я пошла, узнала, зачем звала мама, снова пришла и села на диване. Он обнял меня и поцеловал в шею. Этот поцелуй был для меня мучением.

“Как я смела это позволить?!” – думала я, но вместе с тем чувствуя, что я не могу ему сопротивляться.

– Знаю, я не стою вашей любви, – говорил он, и это заставляло мое сердце сильно, сильно биться. Наконец кто-то вошел в кабинет (соседнюю с гостиной комнату), что заставило его оставить меня и отодвинуться подальше. Скоро я пошла к маме, но в этот вечер я долго не могла заснуть.

Записи в дневнике Андреева: “Свои мысли и