Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

первый день Пасхи. В 1898 году ее празднование приходилось на 5 апреля по старому стилю. Именно в этот день в “Курьере” появился рассказ Леонида Андреева “Баргамот и Гараська”, от которого он будет вести отсчет своей литературной карьеры.

Но сам он не ждал от публикации какой-то крутой перемены в своей судьбе. Вообще, настроение его в ночь создания рассказа было самое паршивое. 25 марта в 11 часов ночи он пишет:

Бываю часто у Добровых, вижусь и милуюсь с Шурочкой, – но не чувствую потребности говорить об этом в дневнике. Все это – не то.

Преуспеваю в области литературной, поскольку имеют что-либо общее мои отчеты с литературой (речь о судебных хрониках. – П.Б.). Слышу бездну похвал и лестных предположений о моих дальнейших успехах, что в связи с нездоровьем, одолевшим меня последние дни, наводит меня на грустные размышления о своей особе. Масса сомнений и горько ироническое отношение к похвалам – вот базис, на котором зиждется мое теперешнее настроение. Я не в состоянии удовлетвориться теми крохами, которые падают мне со стола славы и денег…

Дальше – самое главное:

Нужно сейчас писать пасхальный рассказ для “Курьера”, – воображаю, что это за гадость выйдет.

Это был “Баргамот и Гараська”. До этого почти три месяца Андреев не пил. “Последняя рюмка проглочена мною 3-го января”. Причин столь длительного воздержания было две: необходимость ежедневно писать в газету и Шурочка. Она уже дала ему понять, что она и пьянство – “две вещи несовместные”. Здесь одно помогало другому. Работа в газете отвлекала от грустных мыслей о Шурочке, которая все еще колебалась в своих чувствах к нему, а мысли о Шурочке и короткие встречи с ней – от непосильного газетного труда.

В начале рассказа Андреев мысленно и душой возвращается во времена своего детства и отрочества – в Орел, в любимую Пушкарскую слободу. В фигуре первого главного персонажа “городового бляха № 20” Ивана Акиндыча Бергамотова по кличке Баргамот[27] было что-то от отца Леонида – сильного, уверенного в себе мужчины, некоронованного короля Пушкарской слободы. Как и Баргамот, отец любил сначала наблюдать за коллективными драками пушкарей, а потом разнимать их.

А самое главное – Баргамот обладал непомерной силищей, сила же на Пушкарной улице была всё. Населенная сапожниками, пенькотрепальщиками, кустарями-портными и иных свободных профессий представителями, обладая двумя кабаками, воскресеньями и понедельниками, все свои часы досуга Пушкарная посвящала гомерической драке, в которой принимали непосредственное участие жены, растрепанные, простоволосые, растаскивавшие мужей, и маленькие ребятишки, с восторгом взиравшие на отвагу тятек. Вся эта буйная волна пьяных пушкарей, как о каменный оплот, разбивалась о непоколебимого Баргамота, забиравшего методически в свои мощные длани пару наиболее отчаянных крикунов и самолично доставлявшего их “за клин”. Крикуны покорно вручали свою судьбу в руки Баргамота, протестуя лишь для порядка.

Интересно, что Андреев, который в письме Дмитриевой из Петербурга отчаянно ругал полициейских, орловского городового описывает с нескрываемой симпатией. Его сила, прямодушие, непоколебимость перед разбушевавшейся толпой явно импонируют писателю.

И даже то, что Баргамот выполняет функцию “держиморды”, показано в позитивном ключе. Кто еще, кроме него, положит конец мордобитию? “Демократия” тут бессильна. Сами пушкари это понимают, потому и отдаются в его руки безропотно.

Можно сказать, что с рассказом Андреева в русской литературе впервые появился хороший полицейский.

Если же рассуждать более глубоко, то в контексте модной в конце XIX – начале XX века философии Ницше Баргамот являет собой “аполлоническое” начало в противовес “дионисийству” пьяной толпы. “Дионисийское” начало знаменует собой внутренний хаос, когда личность сливается с коллективным бессознательным и не способна контролировать себя. “Аполлоническое” характеризуется обузданием неосознанных влечений и организацией внутреннего хаоса. Ницше в “Рождении трагедии из духа музыки” писал, что идеальным состоянием художника является гармоническое равновесие между этими началами. Если рассматривать Пушкарскую слободу как некий собирательный образ городской народной “души”, то орловский “аполлон” Баргамот здесь так же необходим, как “бог вина” пьяной толпы.

Если заглянуть еще глубже, противостояние Баргамота и пьяниц стало косвенным отражением настроения самого автора, когда он душевно и мысленно раздваивался между водкой и Шурочкой, между водкой и газетной работой.

Здесь “водка” – понятие обобщенное. Главное не в том, что Андреев пил, а в том, что водка, как он признавался в дневнике, была нужна для бегства от тяжелой реальности в состояние пусть и мнимой, но все-таки свободы.

Так и народ. Он свободен, пока пьет, о чем существует поговорка: “С утра выпил – весь день свободен”. Но эта свобода должна иметь границы и своих “пограничников”. В андреевском рассказе роль “пограничника” выполняет Баргамот. В жизни Андреева ту же функцию выполняла работа юриста, газета и Шурочка, которая осуждала его пьянство. Перед тем как дать ему окончательный ответ, она прямо поставила перед ним условие – он бросит пить. И Леонид его выполнил и старался держать свое слово на протяжении всей их семейной жизни.

Еще сложнее понять образ Гараськи. Кажется, в этом нищем бродяге, над которым смеются даже самые отпетые личности Пушкарской слободы, не было ничего от автора.

Гараська – тоже собирательный образ. Это обратная сторона бродяг и “бывших людей” раннего Горького. У Горького – это опустившиеся на “дно жизни”, но сильные и гордые личности – Коновалов, Челкаш, Сатин и другие. Это идейные бунтари – враги не только коллективного “баргамота”, но и толпы, ему подчиняющейся. Наконец, это преступники. Сатин – убийца, Челкаш – вор, а Коновалов покончил с собой, что с церковной точки зрения тоже является преступлением. Гараська же – простой нищий, опустившийся бродяга, тщедушный и ведущий свои сражения с уличными фонарями, которые не может обойти. Кажется, он и мухи не обидит.

Но это как сказать…

Баргамот с высоты своего роста, презрительно скосив губы, смотрел на Гараську. Никто ему так не досаждал на Пушкарной, как этот пьянчужка. Так посмотришь, – в чем душа держится, а скандалист первый на всей окраине. Не человек, а язва. Пушкарь напьется, побуянит, переночует в участке – и все это выходит у него по-благородному, а Гараська все исподтишка, с язвительностью. И били-то его до полусмерти и в части впроголодь держали, а все не могли отучить от ругани, самой обидной и злоязычной. Станет под окнами кого-нибудь из наиболее почетных лиц на Пушкарной и начнет костить, без всякой причины, здорово живешь. Приказчики ловят Гараську и бьют, – толпа хохочет, рекомендуя поддать жару. Самого Баргамота Гараська ругал так фантастически-реально, что тот, не понимая даже