Атомный век Игоря Курчатова - Александр Анатольевич Цыганов

того, правительство решило поднять учёным оклады и улучшить питание при институтах. В случае с эвакуированными в Казань научными сотрудниками для них устроили столовую в подвальном помещении университета.

На деле это тоже не давало такой уж сытной жизни. Основным продуктом питания в столовой был горох, изредка перемежаемый картошкой. Ну, например, гороховый суп или гороховая каша. Причём подавали её почему-то в гранёных стаканах, а для извлечения её прилагались деревянные ложки… размером больше диаметра сей легендарной посуды. И за обедом учёные мужи из разных институтов обсуждали жгучую научную проблему, как технически осуществить операцию по извлечению каши и каким таким загадочным образом из материального мира исчезают металлические ложки и вилки. Ах да! И тарелки…

Коллеги Курчатова и через много лет с удовольствием вспоминали, как горячо тот участвовал в подобных дискуссиях, параллельно водя глазами по зелёной книжке журнала «Physical Review»… [296, с. 371].

Зато благодаря столовой можно было подкармливать своих родных «иждивенцев»: ту же кашу можно было перевалить в прихваченную с собою в портфеле стеклянную или жестяную банку и отнести домой.

Дом… Не самое подходящее слово для коммунального жилья в четырёхэтажном здании, где разместились Курчатовы, по адресу: Школьный переулок, 2. Там же расселили ещё 11 сотрудников ЛФТИ.

Дом, по мнению Курчатова-старшего, был, в общем, хороший. Кирпичный, с широкими окнами и высокими потолками. И до места работы, до университета, недалеко, меньше километра. Столько же до озерца Нижний Кабан. Хотя лучше ещё километр пройти до Волги, где летом искупаться можно – ещё с детства своего в Крыму Игорь любил плавать.

Но два недостатка у этого жилья всё же были. Им с Мариной жить приходилось в проходной комнате, потому как отдельная была уж слишком сырой, да и площадью всего в пять квадратных метров. Так, гардероб, а не комната. И в ней поселился брат Борис.

А во-вторых, Марина постоянно цапалась с квартирной соседкой. Точнее, это та всё время шипела на жену, стараясь ущемить при каждом удобном случае. И где-то с точки зрения нейтрального высшего разума понять её было можно: подселённые Курчатовы стеснили её в и без того не размашистых жилищных условиях.

Ну а как иначе?

К тому времени Казань стала воистину главным научным центром страны. Сюда было переведено 33 научных учреждения. Включая институты Академии наук СССР и саму Академию в лице её Президиума (а также Академию наук Белоруссии). Одних академиков приехало 34 человека, да 22 членкора. Да с семьями и прочими домочадцами.

Из-за наплыва эвакуированных – а их только в Казани разместили 115 тысяч человек (226 тысяч на весь Татарстан) – в городе на одного человека приходилось по 3,3 кв. м жилья. Подчас эта площадь сокращалась вовсе до «могильных» 2 кв. м [297]. А уж младший научный состав вообще размещался на полутора тысячах коек прямо в аудиториях университета. В жилые площади переоборудовали также спортзал и склады.

Работали тоже в тесноте. Хоть и отдал университет гостям четыре пятых своих площадей, сидели тут учёные чуть не на головах друг у друга. Хотя в фигуральном смысле так и было: на первом этаже небольшого физического корпуса расположился Институт физических проблем, на втором – ЛФТИ, на третьем – ФИАН. Учли, так сказать, родственные отношения.

Ещё двум «родственникам» – Радиевому институту и Институту химической физики – места рядом не хватило. Лаборатории первого (а пробивной Иоффе присоседил к ним несколько своих) разместились в центральной части здания университета, в его Этнографическом музее. Отделялись они друг от друга высокими шкафами-витринами, где сиротливо скучали по своему прошлому всякие этнографические раритеты.

Впрочем, кое-кто – а точнее, академик Игорь Тамм – пустил слух, будто сотрудники Физтеха в силу известной своей ушлости нирвану предков нарушили. Смололи, дескать, однажды горсть ржи в одном из жерновов, которым пользовалось безвестное индейское племя. А может, и не однажды. Это ж физтеховцы, понимать надо…

Институт химфизики академика Семёнова отправили в здание бывшего монастырского подворья во дворе геологического факультета. Хорошее место, с печным отоплением, а также с водопроводом и «канализацией» на улице. Так что почти на полгода главным научным инструментарием семёновцев стали лом и лопата, с помощью которых учёные подводили необходимые коммуникации к корпусу. Какая химия – с водой из колонки?

Работали действительно ударно: несмотря на рано наступившие морозы, к концу года институт начал нормальную научную деятельность.

Что же до морозов… Холодно в первую зиму в Казани было всем. По университету ходили в пальто. Отопление, шутили, было от слёз. Только они и не замерзали в иные дни. Систему постоянно ремонтировали водопроводчики эвакуированного из Ленинграда 387‐го завода, но по обстоятельствам той зимы это было скорее поддержание её хотя бы в наполовину рабочем состоянии. Полностью отопление наладили только летом 1942 года.

Часто отключалось и электричество. Нередко целыми районами. Тоже понятно: перевезённые в Татарстан заводы резко повысили потребление энергии и мощностей ТЭЦ-1 и ТЭЦ-2 (как торжественно стали именовать электростанцию авиазавода) стал не хватать. Улучшилось положение только в январе 1942 года, когда подключили второй турбогенератор на ТЭЦ-2.

Волжского каскада плотин до войны практически не существовало; единственные после эвакуации Иваньковской ГЭС мощности Угличской и Рыбинской станций почти полностью уходили на снабжение Московского экономического района. Так что котельные и электростанции Казани работали на угле. Но сибирский уголь для них приходил с перебоями, часто смёрзшимся, и его ломами разбивали солдаты запасных частей и мобилизованные на эту работу гражданские. Направлялись на станцию и бригады от эвакуированных институтов, включавшие всех – от лаборанта до академика. Посылали их и на заготовку дров, которых тоже катастрофически не хватало. Точнее, всё равно катастрофически не хватало, и потому на топливо пускали всё, что горит, – сараи, заборы, даже сухую полынь.

Примерно раз в неделю объявлялось нечто вроде субботников. В основном разгружали баржи. Когда с дровами, когда – лучше – с картофелем. Но случались работы и похуже. Например, чистить от снега военный аэродром.

Всё это самое тяжёлое время Игорь Курчатов пролежал на больничной койке, борясь за свою жизнь. Он победил в этой схватке. Но и цену заплатил немалую: здоровья было потеряно столько, что после выздоровления его не отпускали даже на полигон, где испытывали созданную в его лаборатории усовершенствованную танковую броню.

И как раз в те дни, когда он практически выздоровел, встал на ноги и готовился появиться на работе, судьба нанесла ещё один удар.

У него умерла мама…

О том, что дома в Ленинграде умер отец, Игорь узнал, когда работал в Севастополе. Правда, только через 20 дней после его смерти, когда до него дошла от матери открытка с горестным извещением. И с описанием последних дней отца: как тот задыхался и метался, как