Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

ужас мой в ожесточение, и, дабы окончательно удостовериться, в третий раз потянулся к ледяной руке. Но, повернувшись, обнаружил вдруг, что это всего лишь моя другая рука! Омертвившись под тяжестью моего тела, которое прижимало ее к твердому полу, потеряла она теплоту, чувствительность и способность к шевелению.

Приключение сие, несмотря на некоторую комичность, отнюдь не развеселило меня. Напротив, в голову внедрились самые черные мысли. Я понял, что попал в такое место, где ложь выглядела истиной, а правда обманом, где алчущее воображение приносит разум в жертву или химерической надежде, или беспросветному отчаянию. Впервые в жизни, тридцати лет от роду, призвал я себе на помощь философию, все зачатки коей уже содержались в душе моей, но пользоваться которыми не имел я до сего времени надобности.

Полагаю, что большинство смертных до последнего своего часа так и не прибегают к помощи рассуждения, и сие проистекает отнюдь не вследствие недостаточности разума, а лишь из-за отсутствия какого-либо сверхобыкновенного потрясения, необходимого для возбуждения мыслительных способностей.

В восемь с половиной часов глубокое безмолвие сего ада для живых было нарушено скрипом и шумом задвижек в коридорах, ведших к моей камере.

– Ну, удосужились придумать, какие вам надобны кушанья? – сиплым голосом прокричал мне в окошко тюремщик.

Я отвечал, что нужен рисовый суп, вареное мясо, жаркое, хлеб, вино и вода. Дурень был немало удивлен, что я, вопреки его ожиданиям, ни на что не жалуюсь. Он ушел, но через четверть часа возвратился и спросил, почему я не требую себе кровать и другую мебель. «Если вы думаете, что вас посадили сюда только на одну ночь, то сильно ошибаетесь», – присовокупил он. Я написал ему, куда пойти, чтобы взять для меня рубашки, чулки и другие пожитки, а также кровать, стол, стул, отобранные книги, бумагу, перья и прочее. Когда я прочел ему сей перечень, так как дурень не умел читать, он сказал:

– Вычеркивайте, сударь, вычеркивайте. Вычеркивайте книги, бумагу, перья, зеркало, бритву. Здесь все это запретный плод. И дайте мне денег для вашего обеда.

У меня было три цехина, я отдал один. Он удалился и три часа провел в коридорах, занимаясь, как я потом узнал, с семью другими узниками, сидевшими в удаленных друг от друга камерах.

К полудню тюремщик мой явился в сопровождении пяти стражников, которые принесли нужную мебель и обед. Кровать поставили в альков, а кушанья на маленький столик. Куверт мой состоял из купленной на мои деньги костяной ложки. Вилки, ножи и всякие режущие предметы были запрещены.

– Заказывайте, что вы желаете на завтра. Я прихожу сюда один раз в день с восходом солнца. Светлейший синьор секретарь велел мне сказать, что пришлет вам дозволенные книги, а те, которые вы просили, не разрешены.

– Поблагодарите его за ту милость, что меня держат в одиночестве.

– Желание ваше я исполню, но вы напрасно позволяете себе подобные насмешки.

– Я ничуть не смеюсь, ибо лучше быть одному, чем с теми негодяями, которых здесь содержат.

– Что вы, сударь, с какими негодяями? У нас только порядочные люди, которых, однако, надобно удалить от общества по причинам, известным их превосходительствам.

После ухода тюремщика я поставил стол ради большего света к отверстию в двери и уселся обедать, но смог проглотить лишь несколько ложек супа. Неудивительно, ведь, пропостившись сорок восемь часов, я чувствовал себя больным. День я провел, сидя в кресле, уже спокойный, и приготавливаясь к чтению милостиво обещанных мне книг. Всю ночь нельзя было сомкнуть глаз из-за ужасной возни крыс и оглушающего боя часов на Святом Марке, которые, казалось, переместились в мою камеру. Впрочем, сия двойная мука была отнюдь не самой нестерпимой из уготованных мне, и я сомневаюсь, смогут ли многие из моих читателей воистину понять, что такое тысячи блох, с вожделением высасывающих кровь изо всех частей моего тела. От их непрестанных укусов у меня начались спазмы и конвульсии.

На рассвете пришел Лоренцо (так звали моего тюремщика), чтобы прибрать мою постель и подмести, а один из его подручных подал мне воду для умывания. Я хотел пройти на чердак, но Лоренцо не позволил этого. Он принес мне две большие книги, которые я воздержался открывать при нем, опасаясь выдать то негодование, каковое они могли возбудить во мне, и о чем сей соглядатай не преминул бы донести своим хозяевам. Он ушел, оставив мою еду и два нарезанных лимона.

Я поторопился съесть суп, пока он совсем не остыл, а потом, взяв одну из книг, подошел к слуховому окну и убедился, что смогу читать. На титульном листе значилось: «Град мистический сестры Марии по имени д’Аграда». Вторая книга принадлежала иезуиту Каравите. Сей ханжа измыслил какое-то новое «Поклонение Святому Сердцу Господа нашего Иисуса Христа». Из всех человеческих членов нашего Божественного Посредника сей сочинитель посчитал именно сердце достойным преклонения – мысль невежественного безумца. Чтение этой книги вызвало у меня отвращение с первой ее страницы, ибо я не видел никакой разницы между сердцем, легкими, желудком и прочими органами. «Град мистический» отчасти заинтересовал меня, вследствие потребности хоть чем-нибудь заняться. Я провел целую неделю над этим перлом поврежденного рассудка.

Дней через девять или десять все мои деньги кончились. Когда в очередной раз Лоренцо спросил их, я отвечал:

– У меня больше ничего нет.

– К кому мне идти?

– Ни к кому.

Сему жадному и невежественному болтуну более всего не нравились моя молчаливость и лаконизм.

На следующий день он объявил, что трибунал определил мне по пятьдесят грошей[88] на день, а его самого назначил попечителем сих денег, о коих он будет давать отчет каждый месяц, а остаток тратить по моему желанию.

– Ты будешь приносить два раза в неделю «Лейденскую газету».

– Это запрещено.

Семидесяти пяти ливров[89] в месяц было для меня более чем достаточно, ибо я уже не мог есть вследствие великой жары и истощения нервов. Солнечные лучи превращали мою темницу в духовую печь, пот заливал пол по обе стороны от стула, на котором я сидел совершенно голый.

Уже пятнадцать дней мучился я в этом аду, и за сие время желудок совсем отказывался действовать. Наконец природа взяла свое, и мне показалось, что настал мой последний час. Геморроидальные вены вздулись, и прикосновение к ним вызывало непереносимые боли. Именно после этого развилась во мне сия жестокая немочь, от которой я так и не смог излечиться.

К началу сентября я вновь чувствовал себя совершенно здоровым, и досаждали лишь сильная