Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

чтобы узнать, нет ли жалоб на смотрителя. «Если вы, сударь, недовольны мною, – добавил Лоренцо, – жалуйтесь сейчас же. И оденьтесь, как оно полагается». Я велел ему привести ко мне на следующий день священника, потом полностью оделся, и мой иудей последовал сему примеру, не преминув в то же время заранее распрощаться со мной – столь он был уверен, что секретарь сразу же возвратит ему свободу.

– Предчувствия никогда не обманывают меня.

– Поздравляю вас, но стоит ли рассчитывать без хозяина? – ответил я, но он не понял моего намека.

Синьор секретарь действительно явился, и как только дверь камеры отворилась, иудей выбежал и бросился перед ним на колени. Минут пять я слышал лишь стенания и крики, секретарь же не обронил ни слова. Наконец иудей вернулся в камеру, и Лоренцо позвал меня. Со своей восьмимесячной бородой и в костюме, подходящем для любовных утех на лоне лета, я при стоявших тогда холодах являл собой презабавную фигуру. У меня чуть ли не стучали зубы, и более всего я боялся, как бы секретарь не подумал, будто сие проистекает от страха. Выходя через дверь, я сильно наклонился, что вполне заменило поклон, и, выпрямившись, спокойно посмотрел на него, без всякой, впрочем, гордости, вполне неуместной в моем положении. Я ждал, чтó он мне скажет, но секретарь тоже молчал, и мы стояли друг против друга как две статуи. Минуты через две, не услышав от меня ни звука, он слегка наклонил голову и удалился, а я, поспешно раздевшись, лег в постель, чтобы поскорее согреться. Иудей был немало удивлен, почему я ничего не сказал секретарю, хотя молчание мое было намного красноречивее его малодушных воплей. Такой узник, как я, должен лишь отвечать на вопросы судей и не произносить более ни слова.

В Великий четверг я исповедовался пришедшему иезуиту, а еще через день священник от Святого Марка приобщил меня Святых Тайн. Исповедь моя показалась сему верному отпрыску Игнатия слишком лаконичной, и, прежде чем отпустить мои грехи, он сделал мне внушение.

Недели через две после Пасхи избавили меня от надоедливого иудея, и сей бедняга, вместо того чтобы отправиться домой, был приговорен провести два года в Кватре. По выходе оттуда он обосновался в Триесте, где и окончил свои дни.

Оставшись один, я энергически принялся за работу. Надобно было спешить из страха, что какой-нибудь новый сожитель потребует подметать камеру. Я сдвинул кровать и, вооружившись пикой, лег на пол, а рядом расстелил салфетку, дабы класть в нее то, что буду выдалбливать своей пикой. Вначале кусочки, которые мне удавалось откалывать, были не крупнее зерен пшеницы, но вскоре стали увеличиваться. Сделанные из лиственницы доски имели ширину в шестнадцать дюймов. Я начал с того места, где они соединяются друг с другом. После шести часов работы салфетка наполнилась, и я отложил ее в сторону, чтобы завтра опорожнить на чердаке за кучей бумаг.

На следующий день, пробив первую доску двухдюймовой толщины, уперся я во вторую, подобную первой. Преследуемый страхом перед новыми сожителями, я удвоил усилия и за три недели прошел насквозь все три настила. И тут впал я почти в совершенное отчаяние, ибо далее начинался слой мраморной крошки. Это обычное покрытие во всех венецианских домах, кроме самых бедных, и даже знатные вельможи предпочитают его наилучшим сортам дерева. Но пика моя не брала этот слой. Тогда я вспомнил рассказ Тита Ливия, как Ганнибал прошел через Альпы: прежде чем сокрушать скалы топорами и другими орудиями, их размягчали уксусом. Я вылил в свою дыру все, что у меня было, – целую бутылку крепкого уксуса. На следующий день, то ли вследствие его действия, то ли благодаря сну, я сумел преодолеть сие новое препятствие, и вскоре, к величайшей моей радости, обнаружилось, что надо было только раскрошить тонкий верхний слой клеевой замазки. За четыре дня я прорубил мраморную крошку, причем острие моей пики нисколько не затупилось.

Под этим слоем обнаружилась еще одна доска, которую, впрочем, я ожидал. Долбить ее было затруднительно, поскольку дыра моя достигала уже десятидюймовой глубины, что мешало держать пику. Тысячу раз предавал я себя на милость Господа. Вольнодумцы, полагающие молитву делом вполне бесполезным, не знают того, о чем говорят. Мне хорошо знакомо из собственного опыта, что после молитвы у меня всегда прибывало сил. Сие есть уже достаточное доказательство, какова бы тут ни была причина: то ли непосредственное вмешательство самого Всевышнего, то ли просто вера в Него.

После еще одного вынужденного перерыва возобновил я свои труды и продолжал их уже без остановки до полного окончания 23 августа. Столь длительная задержка произошла из-за весьма естественного случая. Прорезая с величайшей осторожностью последнюю доску, я дошел до тончайшего слоя и сделал небольшое отверстие, чтобы заглянуть в зал инквизиторов. Я и на самом деле увидел его, но в этом же месте оказалась какая-то отвесная к потолку поверхность. Опасения мои подтвердились – это была восьмидюймовая балка, одна из тех, которые поддерживают потолок. Пришлось расширить лаз на четверть, чтобы мое довольно крупное тело имело возможность через него протиснуться. Я метался между надеждой и страхом, ибо расстояние промеж двух балок могло оказаться для меня недостаточным. Завершив расширение, через другую маленькую дырку я удостоверился, что Господь благословил мои труды. Обе дырки я тщательно заделал, дабы ни единой мусоринки не упало в залу и свет от моей лампы не выдал бы меня.

Время бегства я назначил на канун св. Августина, поскольку в сей праздник, 27 августа, собирается Большой совет[90]. Но 25-го со мною приключилось несчастье. При воспоминании об этом меня и сейчас, по прошествии стольких лет, бросает в дрожь.

Ровно в полдень раздался скрежет запоров, и сердце мое забилось с такою силою, словно наступили последние минуты моей жизни. Совершенно потерявшись, я рухнул на стул. Вошел Лоренцо и, подойдя к решетке, весело крикнул мне:

– Поздравляю вас, сударь, с доброй вестью!

Первая моя мысль была об освобождении, ибо я не мог вообразить ничего иного. Она заставила меня содрогнуться – если бы обнаружился лаз, помилование, конечно, отменили бы.

Лоренцо велел мне следовать за ним.

– Подождите, пока я оденусь.

– Не стоит труда, вам надобно лишь перейти из сей гнусной камеры в другую, светлую и совершенно новую. Там через два окна вы будете видеть половину Венеции и можно стоять во весь рост…

Мне показалось, что я сейчас же свалюсь без чувств.

– Подайте мне уксус, – ответил я, –