Любовные и другие приключения Джакомо Казановы, рассказанные им самим - Джакомо Казанова

– Не смешите меня, сударь. Уж не сошли ли вы с ума? Вас переносят из ада в рай, а вы отказываетесь! Нечего, надобно повиноваться. Вставайте. Я велю перенести вещи и книги.

Сопротивление было бесполезно, но когда я услышал, что он распорядился нести мой стул, в коем находилась спрятанная пика, сие почти утешило меня, поелику вместе с нею оставалась и надежда. Больше всего мне хотелось бы перенести и любезный мой лаз, с коим терял я столько трудов и упований. Можно сказать, что, покидая сие ужасное место страданий, оставлял я в нем всю свою душу.

Опираясь на Лоренцово плечо, прошел я два тесных коридора, потом, спустившись на три ступени, через весьма светлую залу и еще один коридор в новую мою камеру. Окно в ней было забрано решеткой и выходило на два других также зарешеченных окна, которые освещали коридор. Через них я мог наслаждаться прекрасным видом до самого Лидо, но в ту минуту не питал к сему ни малейшего расположения. Однако позднее я имел удовольствие узнать, что, когда окно это отворяли, сквозь него проникало свежее дуновение воздуха, умерявшее нестерпимую жару. Сие было истинным бальзамом, особливо в летнее время.

Недвижимо сидел я на своем стуле, словно статуя в ожидании бури, но не испытывал никакого страха. Оцепенение мое происходило оттого, что все труды, все измышленные мною ухищрения пропали даром. Вместе с тем я не чувствовал ни боязни, ни раскаяния и, как единственное доступное мне утешение, старался не думать о будущем.

Пока пребывал я в таковом состоянии подавленности и отчаяния, два стражника принесли мою кровать. Они сразу же отправились за остальными вещами, но прошло более двух часов, прежде чем я увидел кого-нибудь, хотя дверь камеры оставалась открытой. Сия неестественная задержка породила у меня множество мыслей, но я не мог остановиться ни на чем определенном, зная только, что должен опасаться всего, а посему старался обрести спокойствие, дабы противостоять любым напастям.

Кроме Свинцовой крыши и Кватры, у инквизиторов Республики было еще девятнадцать ужасных темниц под землей в том же Дворце дожей для тех несчастных, коих не хотели казнить смертию, хотя они того и заслуживали.

Сии подземные норы ничем не отличались от могил, однако же их называли колодцами, ибо там всегда стояло на два фута морской воды, каковая проникала через ту же решетку, что и жалкие крохи дневного света. Решетки эти были не больше одного квадратного фута. Ежели несчастный узник сей клоаки не хотел мокнуть в грязной воде, ему приходилось сидеть весь день на настиле. Утром давали кувшин воды, жалкий суп и порцию солдатского хлеба. Все это надобно было съедать сразу же, чтобы не досталось большим морским крысам, кои изобилуют в сих ужасных жилищах. Обычно те несчастные, которых сажают в колодцы, обречены находиться там до конца своих дней и, случается, достигают глубокой старости. Когда я сидел под свинцовой крышей, там умер один злодей после тридцати семи лет заточения. А попал он туда в сорок четыре года.

Во все течение двух тягостнейших часов ожидания, предаваясь самым мрачным мыслям, не мог я не предположить, что и меня бросят в одну из сих ужасных нор. Трибунал вполне мог отправить в ад всякого, кто пытался бежать из чистилища.

Наконец послышались быстрые шаги, и передо мною явился Лоренцо с искаженным злобою лицом, изрыгая проклятия на всех святых и самого Бога. Начал он с того, что велел отдать топор и все инструменты, употреблявшиеся для пробития пола, и признаться, кто из стражников доставил мне оные; на сие, даже не шевельнувшись и с величайшим хладнокровием, ответствовал я ему, что не понимаю, о чем идет речь. Тогда он велел обыскать меня, но я предпочел сам раздеться догола со словами: «Делайте свое дело, но не вздумайте дотрагиваться до меня».

Осмотрели матрас и тюфяк, прощупали подушки на стуле, однако ничего не нашли.

– Не хотите сказать, где инструмент, найдутся другие способы заставить вас говорить.

– Если я признаюсь, что продолбил дыру, то укажу на вас как передавшего мне к тому средства.

После этой моей угрозы, на которую одобрительно ухмыльнулись стоявшие тут же стражники, коих Лоренцо, верно, чем-либо раздражил, он топнул ногой, схватился за волосы и выбежал словно одержимый. Его люди принесли мои вещи, за исключением точильного камня и лампы. Перед тем как уйти, он затворил обе рамы, через которые проходило хоть немного воздуха, и я оказался запертым в тесном пространстве, почти лишенный возможности дышать. Новое мое положение не слишком пугало меня, ибо отделался я сравнительно недорогой ценой. Вопреки правилам своего ремесла Лоренцо не догадался перевернуть стул. Возблагодарив Всевышнего за сохранение моей пики, почитал я для себя возможным надеяться на то, что рано или поздно сия последняя доставит мне избавление.

Ночь я провел не смыкая глаз, как по причине жары, так и вследствие изменившегося моего положения. На рассвете Лоренцо принес мне прокисшее вино и воду, которую нельзя было пить. Под стать сему было и остальное: засохший салат, вонючее мясо и хлеб тверже английских сухарей. В камере не убирали, а когда я попросил отворить окна, он не показал вида, что слышит меня. Зато один из стражников, вооруженный железным прутом, принялся простукивать все стены и пол, особливо под моей кроватью. Я взирал на это с совершенным бесстрастием, но приметил, что стражник не стучал по потолку. «Вот здесь и лежит путь из сего ада», – сказал я себе. Однако для успеха такового замысла требовались средства, не зависевшие от меня. В камере все было на виду, и малейшая трещина сразу бросилась бы в глаза моим тюремщикам.

Я провел ужасный день, как из-за удушающей жары, так и вследствие того, что не мог есть ту пищу, которую принес Лоренцо. Слабость не позволяла мне ни читать, ни ходить. На следующий день обед оставался прежним – я не мог не попятиться от запаха гниющего мяса и сказал: «Так тебе приказано уморить меня голодом и жаром». Он не ответил ни слова и запер камеру. На третий день ничего не переменилось. Я потребовал карандаш и бумагу, чтобы написать к секретарю. Ответа не последовало.

Придя в совершенное отчаяние, я съел суп и размоченный в кипрском вине хлеб, рассчитывая придать себе силы, дабы на следующий день отмстить Лоренцо и заколоть