Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

наше время почти всегда – служит филологический аппарат. Который на деле, разумеется, ничего не подтверждает, но, скорее, иллюстрирует – поскольку «доказывает» только то, что самому критику и без того ясно. И обращает внимание на некоторые особенности работы данного автора со словом.

Однако тут легко увлечься. Филологический аппарат нынче так разработан, так внушителен, столь при умелом обращении плодовит…

У меня есть друг-психиатр, ведущий занятия для семейных пар. Тема их – психология семейной жизни. Он жалуется, что три четверти записавшихся на прием бывают разочарованы, потому что ждали от него – про технику секса. Боюсь, что и «филологические» критики всё больше не о любви, а про эту самую технику.

Филология поневоле подходит к произведению не изнутри, где витает неуловимый поэтический замысел, а снаружи. Но в том-то и загвоздка, что словесный облик и прочие одежки всегда объясняются породившей стихотворение поэтической идеей, но никак не наоборот.

Ну разве доказывают хоть что-нибудь убогая рифма «занемог – не мог» из первой строфы «Евгения Онегина» или натужная «на груди – идти» и «больна – тюрьма» из «Столбцов»? Ничего – разве лишь то, что авторам они понадобились. Они доказали бы, что стихи неряшливы, обнаружившись в опусах какого-нибудь NN, – потому что те и без того очевидно плохи.

Особенно пострадали от въедливого литературоведения стихотворцы, уже скончавшиеся: их разбирают по косточкам, как умелый едок – цыпленка на тарелке. Взять хотя бы дебри «реальных» комментариев, из которых литературоведение состоит, как огурец из воды, на девять десятых: как, когда, при каких обстоятельствах в стихах имярека возникло то-то. О бессмысленности этого занятия еще Ходасевич писал: «Но для прямого восприятия поэзии биографический комментарий не нужен и даже вреден, ибо он превращает поэтическое явление в житейское, обращает вспять творческий акт…»

Пушкин лукавил, когда завершил свой великий «отрывок» вынесенным в заголовок этих моих записок вопросом. Он-то уже приплыл. Свершив полный, с захлестом, круговорот по временам деревенского русского года, приплыл туда, куда хотел: к соединившему все письменному столу с чернильницей. И мог уже не грызть перо, а отложить изгрызенное.

Ну а нам, если ничего не приходит в голову, остается маяться и бормотать, с надеждой поглядывая на небо, 17-й стих Пятидесятого псалма…

«Арион», 2014, № 1

Радости верлибра

Тридцать три верлибриста верлибрировали, верлибрировали, да никак выверлибровать не могли…

Новая скороговорка

Сергей Чупринин недавно признался, что он «к верлибрам равнодушен»[14]. Это он мягко так выразился, имел в виду – что не любит. Другие редакторы не признаются, но тоже не любят. Или скажем так: относятся с подозрением. Примерно как москвичи к киргизам-дворникам – попривыкли, да и дворы как-никак подметают, но уж больно они какие-то не такие. И хотя в журналах своих, в силу эстетической широты, эти самые верлибры время от времени печатают (я имею в виду редакторов, а не дворников), сути это не меняет.

Впрочем, я их могу понять.

И дело не в том, что среднестатистический читатель, от кассирши супермаркета до завотделом литературы областной газеты (если где сохранился такой отдел), принимает обычно за поэзию четырехстопный ямб с перекрестной рифмой. Хотя и в этом тоже.

А в том, что поставляемая армией верлибрирующих стихотворцев продукция в массе своей даже не «проза, да и дурная», а вообще незнамо что. Сочинители по наивности принимают за «свободный стих» все написанное не в склад, не в лад и поделенное на строчки. И с энтузиазмом тащат свои творения несчастным редакторам, хотя надо бы как раз дворникам – под метлу.

Вообще-то верлибр это безрифменный стих со свободной ритмической организацией.

Про то, что безрифменный, знают все. Но дальше помнят только, что свободная, при этом напрочь забывая, что организация.

Ритмически неорганизованной поэзии не бывает вовсе. Более того: организация эта – насильственная. То есть не та, что делает мерно текущей речь завзятого говоруна, и даже не та, что плещется умелой волной в хорошей прозе. Ритмическая организация стихотворения не вытекает из фонетических особенностей слов, а привносится в него художественной необходимостью, и уже сама диктует, какие ей понадобятся слова и сколько. И дело тут не только в стиховой паузе, которая останавливает речь в конце каждой строки, порою в неожиданном месте. И вообще не только в звуке.

Стиховые паузы, еще более глубокие межстрофные, а если заглянуть внутрь строки, то и между конгломератами слов и их обрывков (в регулярном стихе их очерчивают стопы и цезуры) делают весь поэтический текст разбитым на фрагменты, копируя фрагментарное по природе образное мышление, которое поэзия и пытается передать в словах. И как раз ритм осмысленно упорядочивает эти фрагменты и превращает поток – в высказывание: «приводит в гармонию слова и звуки», что и есть, по выражению Блока, «назначение поэта».

Увы, свобода свободного стиха расслабляет. И чаще под видом верлибра нам предлагают отнюдь не виртуозно организованную звуковую и образную ткань, а без толку нашинкованные обрывки впечатлений, сведений, суждений и т. п. – не изделие, а фарш. Что-то вроде сумбурного конспекта чувствительной души. Хотя, справедливости ради, бо́льшая часть «традиционных» стихов – тот же фарш, разве что расфасованный по катренам.

Но традиционной поэзии все же легче. За века она наработала множество устойчивых ритмических схем, запечатленных в стихотворных метрах, даже целые готовые формы, вроде сонета. Схемы эти, понятно, не воспроизводятся впрямую, деформируются всякий раз, обращаясь в индивидуальную ритмику стихотворения (об этом когда-то Андрей Белый написал, а после него – многие). Но все же масса «заготовок» у стихотворца под рукой.

Верлибрист также обязан создать свою ритмическую структуру – но без подсказки. Для каждого конкретного стихотворения. Хотя, конечно, поскольку ритм и есть форма поэтического мышления, автору может быть присущ характерный для него тип ритмического рисунка. Часто очень приметный и узнаваемый – достаточно сравнить верлибры Уитмена и, скажем, Аполлинера или наших Хлебникова и Михаила Кузмина.

Бывает, поэт единственно только то и делает, что привносит ритм, обращая тем самым в стихотворение самую обыкновенную прозу, даже и не художественную. Образчики можно обнаружить, к примеру, у Блэза Сандрара, включавшего в стихи едва ли не заметки газетной светской хроники и фрагменты путевого справочника. Порезав на строчки, навязав свой ритм, он их преобразил: паузы перекроили масштаб и задали темп. А то и другое – едва ли не главные выразительные элементы поэзии, да и вообще искусства. Ведь видят-то все, и поэты, и непоэты, одно и то же – весь фокус в том, что приблизить, что отдалить; на чем задержаться, а что проскочить мимоходом. Даже только одна смена скорости в корне меняет дело: попробуйте посмотреть «Гамлета»