Цель поэзии. Статьи, рецензии, заметки, выступления - Алексей Давидович Алёхин

«Я хочу!» – говорила Анна,

Птицы щебетали за окном: Анна хочет!

Ветер ворошил рябь реки: Анна хочет!

Всей природе был понятен язык женщины, которая хочет,

Жеребец покрывал кобылу,

Кобыла понимала Анну полнее, чем Крейцерова соната.

Так насыщали мы друг друга.

Едва принималась Анна за самую приятную работу

(Едва принимался я за самую приятную работу),

Едва принимались мы, я и Анна, за самую приятную работу –

В мире начинались великие преобразованья,

Рожденье перевешивало смерть,

Учащались цветенья, волненья, стихотворенья,

А когда Анна говорила: «Знаешь, сегодня – особенно хорошо»,

Это пахло победой плоти – и нашей обоюдной гениальностью

(– Это пахло гениально –)…

Это всего лишь небольшой фрагмент из куда более длинного, но совершенно не затянутого, даже стремительного, стихотворения Вениамина Блаженного. Оно, что бы ни подумал Роскомнадзор, о любви.

Беда в том, что уникальные возможности верлибра огромное большинство сочинителей воспринимает ровно наоборот. Не как способ отсечь, по рецепту Микеланджело, все лишнее, а как лицензию вообще ни от чего, что взбредет в голову, не отказываться. И строчить, не будучи ограниченным слогами метра, не отрывая пера (а скорее, пальцев от клавиатуры), «длинные, длинные, длинные», «без романтических затей» рыхлые не то доклады, не то школьные сочинения. Подпуская в них, в зависимости от направления, глубокомыслия, пафоса или сентиментальности по вкусу.

И не то чтобы этим страдали одни только новички. Вот пример, и вовсе не единственный возможный, из автора не только зрелого, но и довольно известного – Шамшада Абдуллаева:

Потом добавляет, мне кажется

(дух-утешитель,

или твой двойник, или все же твой учитель,

до сих пор тебе не встретившийся настолько,

что каждый раз ему-то и веришь одному),

ты произнес уже подобную фразу 20 лет назад,

словно тогда заранее стер свой сегодняшний голос

теми же словами, только что прозвучавшими. Да,

соглашаешься, на миг опережая в пику

сказанному свое «да» двадцатилетней давности. Коль скоро

не на что смотреть, говорит (никаких

воспоминаний, никаких следов

от сандалий, от босых ног в буйной пыли), –

стало быть, наступает час настоящего приключения: вокруг

валяется настырная ветошь

доколониальных сартов среднего возраста –

пиала, наполненная дождевой водой, ничем

не наполненной; наперстянка,

спрятанная в мандрагоре; лучник,

по центру атласного свитка

натягивающий алмазную тетиву на бегу

(будто во весь рост он почиет в порыве и руками

торит к тупику тропу), говорит,

и на его загорелом лице читается зарок зноя в конце мая.

Фрагмент, составляющий примерно половину стихотворения, извлечен из его середины, но предыдущее и последующее в том же духе. И надо ли удивляться, что редакторы «к верлибрам равнодушны»?

Стремление верлибра (и вообще стихов) к предельной сжатости вовсе не означает, что приветствуется скудость. Поэзия – вообще «излишество». И художественные смыслы она образует как раз из, казалось бы, посторонних – «далековатых», однако отнюдь не лишних слов. Все дело в том, чтобы не путать одно с другим: не обряжать стихи в кружева и тюль, но и не превращать в скелеты.

Красноречивый пример пренебрежения этой простой истиной являют опыты покойного Михаила Гаспарова, решившего применить «минимализирующие» возможности верлибра к обыкновенным стихам.

Мне довелось публиковать их в «Арионе» дважды[15], один раз в виде переводов с французского, а другой, как сам Гаспаров определил, «переводов с русского». И в том и в другом случае филолог постарался избавиться от того, что сам обозначил «раздуванием» поэтического высказывания. Признаться, печатая их, я имел в виду продемонстрировать не столько сам эксперимент, сколь сомнительность результатов – от стихов осталось как раз то, что в них почти не имеет смысла: фабула. Но этого, насколько мне известно, так никто и не заметил.

Вот фрагмент из «перевода» М. Гаспарова:

Вечер,

Поля уже в тени,

В багряном блеске лес над зеркалом воды,

С золотых холмов стада бегут к реке,

К дому гребет рыбак,

По неровным бороздам отъезжает пахарь…

А вот соответствующие ему три строфы из подлинника – стихотворения Жуковского «Вечер»:

Как солнца за горой пленителен закат, –

Когда поля в тени, а рощи отдаленны

И в зеркале воды колеблющийся град

Багряным блеском озаренны;

Когда с холмов златых стада бегут к реке

И рева гул гремит звучнее над водами;

И, сети склав, рыбак на легком челноке

Плывет у брега меж кустами;

Когда пловцы шумят, скликаясь по стругам,

И веслами струи согласно рассекают;

И, плуги обратив, по глыбистым браздам

С полей оратаи съезжают…

Я не самый большой поклонник творчества Василия Андреевича. И все ж, признаюсь, мне трудно согласиться с Михаилом Леоновичем, что, избавившись от всего «вялого, многословного и надоевшего», ему удалось «сохранить из подлинника» все «художественно живое и выразительное». Как-то эти стихи перестали быть стихами, пусть даже и свободными.

Ну да, это всего лишь лабораторные опыты. Но кому не попадались на глаза свеженаписанные актуальные верлибры, похожие на них до чрезвычайности? С той лишь существенной разницей, что за ними вовсе не стоит живого подлинника, о котором было бы можно пожалеть.

Примеры таких обескровленных «конспектов» (тоже гаспаровское выражение) несуществующих стихов можно обнаружить не только в Сети, но и в журналах. И не только в «Воздухе», но и в «Новом мире».

Поэт мыслит стихами. И верлибр предполагает несколько иной, чем в традиционных стихах, способ поэтического мышления – ориентированный не так на «звук» и мелодику, как на внутреннее взаимоотношение образов, их сцепление или столкновение. Что определяет поэтику и придает ей весьма своеобразное выражение лица.

Это особенно наглядно у поэтов, равно хорошо писавших и силлабо-тонические, и свободные стихи. Например, в творчестве замечательного и напрасно забытого советского поэта Евгения Винокурова – пожалуй, единственного из сверстников, не время от времени, по прихоти замысла, обращавшегося к верлибру, но создавшего в этой поэтической технике полноценный и состоятельный корпус стихов – со своим языком, отличным и от других верлибров, и от стихотворений самого Винокурова, написанных привычным метром.

Но тут, конечно, нет непроходимой границы. Собственно, и современный верлибр вырос