Слушай, Германия! Радиообращения, 1940–1945 гг. - Томас Манн

попробуют подойти слишком близко. Свободным народам плевать на их шантажистские предостережения и угрозы. Но вам, немцам, вам, немецким рабочим и солдатам, стоит к ним прислушаться. Слишком далеко уже зашло с Германией и с мнением мира о немецком народе, чтобы, даже не пытаясь протестовать, позволять от его имени совершаться таким чудовищным преступлениям. Нацистам нет никакого дела до Германии, они думают только о своей шкуре. Будете ли вы им опорой до последнего, допустите, чтобы для вас, для Германии настали черные дни, и при этом не воспрепятствуете безумцам, пока они в последний момент не перещеголяли все свои позорные деяния, доведя дело до последней крайности и сделав окончательно невозможным добровольный, продиктованный духом человечности мир? Геббельс предостерегает… И это предостережение относится к тебе, немецкий народ!

23 февраля 1943

Немецкие слушатели!

Историки разойдутся однажды во мнениях о том, что было отвратительнее — деяния нацистов или их слова. Нелегко будет определиться и касательно того, когда эти подонки оскорбляли человечество сильнее — когда лгали или когда говорили правду. Ведь в иных устах и правда становится ложью, средством обмана — и невозможно, конечно, лгать отвратительнее, чем посредством правды. У Геббельса и компании недавно случился приступ правдивости. Безоглядная прямота, с которой они известили немецкий народ о катастрофе в России — очевид-но, одном из самых сокрушительных поражений в истории войн, — была монументальной и ошеломляющей. Жуткий финал осады Сталинграда предстал неприукрашенным, — если не считать умолчания о том факте, что именно за эту катастрофу полную ответственность целиком несет лично германский фюрер. По радио известие сопровождалось не партийными гимнами, маршем Хорста Весселя, что могло бы, наверное, оставить неприятный осадок, а песней «Был у меня товарищ». В Рейхе был объявлен четырехдневный траур — траур по неудавшимся злодеяниям нацистского режима, насмешка над подлинным трауром, в который народ погружен бессмысленной гибелью десятков тысяч своих сыновей. Все, что могло бы вылиться в возмущение, отчаяние, бунт, засыпано трауром. Мы все, вождь и ведомые, соблазнитель и соблазненные, должны совместно горевать и петь «Был у меня товарищ»!

Отвратительный привкус подобной искренности вызван ее практической целесообразностью. Эта цель заключается, во-первых, в том, чтобы эксплуатировать естественный патриотизм народа для спасения режима и побудить его к мобилизации из последних сил, к levee en masse[38], — причем устроителям нужны не столько сомнительные результаты таких крайних мер, сколько перенаправление в нужное русло связанных с ними эмоций. Но, во-вторых, и в особенности, победы русских и поражения нацистов были описаны так открыто и честно и по возможности даже укрупнены в своих масштабах, чтобы вогнать англосаксонский мир в страх перед «красной угрозой» и перспективой того, что европейский континент затопит волна большевизма. Сумбурное послание, которое Гитлер зачитал в десятую годовщину захвата власти, полно шантажистских предостережений подобного рода, риторических перелетов над Ла-Маншем в духе Рудольфа Гесса[39], предпринятых в упрямой надежде все еще перетянуть на свою сторону Англию и Соединенные Штаты против «центральной Азии», то есть России. Восточная Азия, а именно Япония, его союзник, это хорошо, но вот «центральная Азия», а именно Россия, против которой он нагло и глупо развязал войну, это враг человечества. Сам же он, Гитлер, — утонченнейшая, благороднейшая, нежнейшая, культурнейшая Европа, зато страна Пушкина, Гоголя и Толстого — стойбище гуннов, чьи орды, несущие «невообразимое варварство», собираются обрушиться на цветущий гитлеровский континент.

Все это жалкие уловки, и успеха они не принесут. Нацистам остается разыгрывать из себя светскую публику и делать с помощью Геринга толстые, как он сам, намеки на тонкое обстоятельство, дескать, мы всегда готовы заключить мир с джентльменами, но только не с Советами! Неужели они до сих пор не поняли, что никакое мирное соглашение им не светит? Что они ни с кем не заключат мира — ни с демократией, ни с социализмом? Что мир настанет после них?

Что же до «красной угрозы», то Сталин в речи 6 ноября 1941 года сказал: «Наша первая цель состоит в том, чтобы освободить русскую землю[40] и ее обитателей[41] от немецко-фашистского ига. У нас нет и не может быть таких целей войны, как навязывание своей воли и своего режима славянским и другим порабощенным народам Европы». А через своего посла Майского он дал понять: «Советский Союз защищает право всех наций на независимость и нерушимость их территорий… а также их право выбирать такой общественный строй и форму правления, которые они считают правильными и необходимыми». Что же касается Германии, он сказал: «Гитлеры приходят и уходят, но немецкий народ и немецкое государство остаются». Разумеется, он хотел бы покарать людей, которые причинили его стране такие немыслимые страдания, но от него никогда не звучали слова угрозы и желание уничтожить немецкий народ. Россия ли напала на Германию, или все же дело обстоит наоборот? Возможно, недалек тот день, когда немецкий народ увидит в России надежного друга.

28 марта 1943

Немецкие слушатели!

С зачинщиком Второй мировой войны, фюрером всея Германии, что-то не в порядке. Подозрение, что с ним обстоит не ладно, разумеется, не ново, но с недавних пор оно тревожит наблюдателя с удвоенной силой. В берлинском цейхгаузе он держал речь, которая (согласно, видимо, распоряжениям) не сопровождалась аплодисментами и длилась не дольше пятнадцати минут. Что уже само по себе вызывает беспокойство. Он никогда прежде не вещал менее полутора часов. Его могучий ум всякий раз имел сообщить немецкому народу и остальному миру столько доброго, мудрого, полезного, что лаконичнее у него никак не выходило. И вот теперь вдруг скромные четверть часа — скромные не только в смысле своей продолжительности, но и по содержательному наполнению. Хотел ли он «подвести доказательную базу», как говорят теперь в Германии вместо «доказать», под то обстоятельство, что душевное расстройство можно продемонстрировать за пятнадцать минут с тем же успехом, что и за девяносто? Но такого объяснения явно недостаточно. По речи было заметно, как ему неохота ее читать. По ней было заметно, что она вообще родилась лишь по видимой необходимости, чтобы после многомесячного депрессивного молчания высший военачальник подал какой-то признак жизни. Но именно как признак жизни она и была-то совершенно недостаточна. Она свидетельствовала о вялом, если не сказать убитом, темпераменте. Не было ни рева, ни пены, ни воплей, ничего для сердца и души, ничего из репертуара дешевого австрийского комедианта. Все было столь же скучно, сколь и кратко; казалось, оратор говорит совершенно безучастно, как будто зачитывает чужие слова. Кризис в России преодолен, сказал он, немецкие потери «сравнительно невелики», и