Зорге и другие. Японские тайны архивных дел - Александр Евгеньевич Куланов

международного веса обвинения трибуналу позарез требовались подлинные японские документы, свидетельства о преступлениях, оспорить которые вряд ли было бы возможно, появись вдруг у кого-то такая идея. Разумеется, документы эти были на японском языке и отчасти зашифрованы. Хотя до сих пор не представлено ни одного письменного свидетельства, подтверждающего это, всё же версия о том, что Константинов стал важнейшим действующим лицом в подготовке Хабаровского процесса и в работе над ним из-за лагерных кулис, выглядит вполне убедительно.

Что же касается Александра Клетного, то он попал в Хабаровск уже после окончания процесса. Во всяком случае, об этом говорит письмо Владимира Константинова Марии Постниковой (с которой он продолжал поддерживать отношения, несмотря на появление в его жизни Серафимы Калиш), от 15 марта 1950 года:

«Я не писал тебе в течение двух недель потому, что сюда прибыл мой старый и лучший друг, которого я не видел почти 8 лет. Ты его не знаешь, он был преподавателем Академии. Я помогал ему устраиваться, потом он заболел, он старше меня на 12 лет, и я стараюсь облегчить ему жизнь в здешних условиях. В связи с этим не мог урвать времени, чтобы написать тебе»136.

В числе переводчиков, поставивших свои подписи в опубликованных в 1950 году относительно подробных материалах Хабаровского процесса, нет ни одного мало-мальски известного специалиста за исключением, пожалуй, Георгия Георгиевича Пермякова – харбинца, жившего в этом городе и работавшего переводчиком в советском консульстве ещё до войны, и капитана административной службы РККА Галины Ивановны Подпаловой. Все остальные – молодёжь, в том числе молодые харбинцы. Ссылаясь на бывшего сотрудника разведотдела штаба округа Василия Ивановича Ли, близко знавшего Константинова в период Хабаровского процесса, обычно утверждают, что на самом деле абсолютное большинство переводов выполнено Владимиром Михайловичем: «Под текстами переводов и расшифровки сверхсекретных документов стояла всё та же лаконичная подпись: “В. М. Константинов” без указания должности и звания. И в каждом из пятисот (!!) томов он оставил свой “след”»137.

Материалы Хабаровского процесса до сих пор рассекречены лишь частично. Но в тех, что доступны исследователям, фамилия Владимира Михайловича не встречается ни разу. Это означает, что мы не можем подвергать сомнению слова Василия Ли (и очень не хотелось бы это делать), но и подтвердить их мы не в состоянии. Между тем, некоторые фрагменты воспоминаний Ли вызывают сомнения. Например, он писал Анне Чкнаверовой в январе 1988 года о знакомстве с Владимиром Михайловичем: «…по указанию руководства» раз в неделю приносил Константинову материалы для перевода с японского языка на русский, а со временем стал забирать заключённого «когда угодно и сколько угодно». Их неформальное общение привело Василия Ли к неожиданному умозаключению: «И мне стало ясно: Константинов не мог быть японским шпионом! Между тем в его “личном деле” была одна бумажка такого содержания: “Константинов, наверное, тоже японский шпион”»138.

Как мы знаем сегодня, личные дела заключённых отличались от их следственных дел – в первых содержалась лишь выжимка из вторых, лишь самые необходимые сведения. Утверждение, что в лагерном деле Владимира Михайловича был подшит некий донос или чьё-то признание, выглядит странно. Такие материалы оставались в других делах, в том числе в следственном, а там подобного рода выбитых пытками «признаний» от коллег было предостаточно, и все они звучали куда более решительно. Вспомним фразу Клетного: «Всегда и всюду буду утверждать!..»

Странно выглядит и история, пересказанная Анной Чкнаверовой в её книге, посвящённой Константинову. Якобы однажды Владимир Михайлович вспомнил, как в Хабаровске встретил человека, который предал его, и «…тот растерялся, засуетился и, опустив голову, быстро исчез. А Константинов шёл ему навстречу с приподнятой головой»139.

Как мы теперь знаем из дел Клетного и Константинова, Юркевича и Кима, Крылова и Плешакова и многих, многих других необоснованно репрессированных японоведов, с чьими следственными делами удалось ознакомиться, никто из них не избежал участи оговорить своих друзей, коллег, родственников, жён. Не стал исключением и Владимир Михайлович Константинов. Но также никто из них никогда до конца жизни не рассказал об этом.

Есть в этой истории и, если так можно выразиться, бюрократическо-филологический аспект, хотя само по себе применение околонаучных терминов к деятельности комбината мучительной смерти, которым являлся Отряд 731, выглядит даже не вполне приличным. В документации этого подразделения, в основном уничтоженной, но частично всё же попавшей в руки советских следователей, встречались формулировки, о сути которых можно было догадываться, но для суда следовало быть уверенными в их точности. Даже сама эта адская воинская часть носила безобидное наименование «Главное управление по водоснабжению и профилактие Квантунской армии».

Автор одной из первых статей о Константинове, профессор Сергей Владиславович Чугров, писал, что среди «…ключевых фигур, раскрывших замыслы японской военщины против Советского Союза, был Владимир Михайлович Константинов. При расшифровке секретных документов Квантунской армии, попавших в руки Советской армии, не раз обращалось внимание, на частое повторение слов “токуи-ацукаи” (особые отправки) и “марута” (брёвна). Что имелось в виду под этими терминами? Как утверждают очевидцы, Владимиру Михайловичу первому удалось разгадать страшный смысл – эти слова означали военнопленных, которых привозили на станцию Пинфань близ Харбина, в расположение “Отряда 731” в качестве “человеческого материала” для медицинских опытов. Разгадка этой тайны привела к быстрой расшифровке множества документов, из которых со всей определённостью следовало: Япония активно готовилась применить против Советского Союза бактериологическое оружие и накопила бактериологические средства в большом количестве. Эти документы и стали потом основой для подготовки и проведения Хабаровского открытого судебного процесса»140.

Даже если сообщение о расшифровке «специальных поставок» (что, конечно, было подтверждено пленными японцами и послужило одной из основ их обвинения) – некоторое преувеличение личных заслуг Константинова, то его руководство или координация работы других переводчиков – действительно важная, заслуживающая награды работа. Например, Галина Ивановна Подпалова, имя которой часто встречается в рассекреченных материалах процесса, 13 июня 1952 года получила орден Красного Знамени. Очень похоже, что за работу, связанную с Хабаровским процессом. А что же Владимир Михайлович?

По официальной версии, «…в марте 1950 г. Клетного этапировали из Читы в Хабаровск. Совместно с Константиновым “они обрабатывали трофейные японские документы”. 23 июня 1951 г. Особое совещание при Министерстве госбезопасности СССР по просьбе Хабаровского УМГБ снизило Клетному срок наказания на 5 лет. 6 августа 1952 г. начальник УМГБ по Хабаровскому краю полковник Л. Ф. Галкин направил письмо заместителю министра государственной безопасности СССР генерал-лейтенанту B. C. Рясному о Константинове и Клетном: “…в связи с завершением большой работы над трофейными документами, сопровождавшейся активным участием вышеуказанных заключённых – крупных специалистов по японскому языку, ходатайствовать перед Вами об их досрочном освобождении по решению Особого совещания при Министерстве госбезопасности СССР”. Особым совещанием во главе