Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

четыре стенки, в одной окно, в другой дверь и что-то плоское вроде крыши. Завод шампанских вин. Кривые люди. Мне казалось, что меня дразнят. Строят мне рожи. Это объяснялось просто, работа в заводе – это переворачивание бутылок на другой бок, в бутылках давление до одиннадцати атмосфер, иногда они взрываются. Мы устраиваться туда передумали. В заводе продавалось техническое сырье для шампанского, девяносто копеек литр. Наступил Лёнькин день рождения. Мы купили ведро этого технического Ркацители и пригласили нагрянувшего в Новый Свет Евтушенко с его симпатичной женой Галей. Не могу вспомнить как следует, что там получилось, всё-таки ведро тогда опустело…»

И вот опять возникает Евтушенко. Известнейший поэт. Наверное, самый знаменитый русский поэт во всём мире. И тогда, в 1965 году, и тем более сейчас. И он не отказывается – при жене-то! – в компании юнцов раздавить ведро шампанского полуфабриката!

Разве можно тут говорить о каком-то снобизме, о желании Евтушенко убрать конкурента, о каких-то кознях? Всё это очень и очень несерьёзно.

Но продолжим слушать рассказ Зубкова[328]:

«Кажется, обсуждался вопрос, кто больше достоин носить на голове ведро с остатками вина. В общем, после этого дня рождения Евтушенко, худой жилистый костыль в красных атласных шортах, только что из Италии, высоко задирая колени, проскакивал наш домик, делая большой крюк по дальним дорожкам, а до этого бегал совсем рядом и здоровался. Мы смеялись, но добродушно…»

А молодёжь напоила дядьку – и довольна!

Развлекались ещё иностранными фильмами. Как-то в местный клуб привезли вьетнамское кино. Необычно, удивительно и безумно смешно. Особенно когда ты молод и горяч, когда можешь целыми днями купаться в море, загорать и нет-нет да и употреблять дешёвый технический спирт или не менее дешёвое крымское вино. Все эти азиаты с их акцентом кажутся смешными: «…мы долго шлялись по каменистым дорожкам и, не останавливаясь, ржали, разговаривая по-вьетнамски. Я хоцу сообсить вам вазную новость, хи-хи-хо-хо-гы-гы! Спасиба. Хи-хи. Пазалуста. Гы-гы. Васа тетя умерла. Позалуста. Хи-хи-хи. Как вы цуствуюти сиба? И т. д.»[329].

Но не всё было так витально. Во время очередного купания Губанов чуть не утонул[330]:

«То ли до этого, то ли после мы купались возле Грота Шаляпина. Неожиданно поднялся ветер, заштормило, пошла большая волна. Стало трудно вылезти на большой камень, с которого мы сходили в воду. Лёнька плавал не очень, он несколько раз попытался вылезти, но не получалось. Его стало течением относить обратно в море. Я полез в воду и притаранил его к берегу».

Вот представьте, что поэт погиб в морской пучине. Ему всего 19 лет. Он написал поэму «Полина» и несколько десятков отличных стихотворений. Остался бы в литературе? Думается, ещё бы быстрее о нём сложились мифы и легенды. Но Бог его берёг. Губанов ещё должен был многое написать и нарисовать. Что-то ещё от него ожидали небеса.

Из Нового Света он писал Марии Марковне Шур[331]:

«Уважаемая М. М. Привет из Крыма: море, камни и т. д. Загорел как андалузский бог и обжёгся как прачка… Я уже успел соскучиться по Москве. Сплю плохо, душат различные мысли. Мария Марковна, с осени я решил очень упорно заняться самообразованием, потому что чувствую себя невеждой. Хотелось бы – живописью, музыкой, анатомией, философией, психологией, а также вопросами религии и т. д. Мне это необходимо в дальнейшем. Необходимо много читать – чем и занимаюсь. Сейчас читаю Бальзака, Куприна, Достоевского, Гёте, Стендаля и т. д. Господи! Как мало я знаю! Огромное количество мыслей и тем. Будьте добры собрать мои старые вещи. Хочу произвести переоценку ценностей. И вообще подумать. А также перепечатать цикл «Нормальный как яблоко». Много планов об Академии (СМОГ). Ну о смогизме потом. Сейчас меня занимает одно. А именно: это старые мысли и планы по поводу 37. Хочу сделать поэму о 37, перед которой померкла бы чахоточная «Полина» и румяные «Палачи». Помогите мне с материалом. Мне нужно много свежих фактов и анекдотов из жизни этих людей. Для Вашей памяти: Пушкин (Вересаев «Спутники Пушкина»), Хлебников («Доски судьбы»), Маяковский, Рембо (всё, что сумеете достать), Лорка, Рафаэль, Моцарт (есть, но мало), Ван Гог, Чюрлёнис (ничего не знаю!), Россини (хорошо бы). Мария Марковна, обязательно напишите мне как можно скорее о том, как Вы живёте, о чём думаете, ну и так далее. Я буду очень ждать. Остаюсь Вашим преданным другом, Леонид Губанов. Да хранит Вас Бог!»

Академия – это, видимо, развитие идей, которые были в игнатовской коммуне: школа для молодых поэтов, организованная ими же или товарищами постарше, с лекциями, чтением и обсуждением стихов. Грубо говоря, своя литстудия, только асоветская.

Поэма о 37 не получилась, зато чуть позже появился сборник «Профили на серебре». Предваряя его, поэт писал: «Размышляя над судьбами великих людей и составив для себя их небольшой чёрный список, размышляя на протяжении последнего десятилетия об их печальной судьбе, автор заносил свои впечатления в зависимости от настроения и характера нашей старой русской эпохи. Собранный таким образом цикл стихотворений определил эту книгу…»[332]

Пока же кончается лето 1965 года. Тихо, мирно, спокойно идут дела Губанова. Но осенью начала разворачиваться новая писательская кампания.

Дело Синявского и Даниэля

8 сентября арестовывают Андрея Синявского – того самого, с которым Губанов сиживал на даче Пастернака и беседовал о высоком. 12 сентября – Юлия Даниэля.

Оба печатали свою прозу за рубежом под псевдонимами Абрам Терц и Николай Аржак.

В конце августа вышел томик Пастернака в «Библиотеке поэта», составлял и писал вступительную статью как раз Синявский. Удивительно, что не начался маразм недавнего времени, когда тексты арестованного человека вымарывались из книги, а то и ещё хлеще – само издание могло лечь в спецхран. Обошлось без этого.

Но «сталинский» след чувствовался. За зарубежные публикации у нас уже прорабатывали Пильняка, Замятина и Мариенгофа. Они тогда выдержали натиск, но сошли с большой литературной арены.

Синявскому и Даниэлю предстояло выдержать это испытание[333].

Какую крамолу нашли гэбисты в текстах?

На самом деле приличную. Если на рубеже 1920– 1930-х годов писателей могли судить за неприятие революции и её искажение, за неверную картину пореволюционных будней, то это было более-менее понятно: люди старой эпохи не вписались в новую. А тут – советские люди «клевещут» на советский строй. Это уже выглядит серьёзней.

У Синявского был, например, рассказ «Суд идёт». В нём есть такой пассаж[334]:

«Вначале было слово. <…> И каждая вещь была вызвана своим словом, и слово было делом. “Судебным