Нормальный как яблоко. Биография Леонида Губанова - Олег Владимирович Демидов

С этим можно согласиться. Но только отчасти.

Посмотрите, как Губанов воспринимал Есенина:

«Есенин, конечно, бриллиант, но до чего же довела его бутылочка, до… “Валерий Яклеич, мир праху твоему”. На смерть В. Я. Брюсова. Это же совершенно пьяные стихи, небо и земля – после (ну хотя бы) “Не жалею, не зову, не плачу”. О, какие бы шедевры мы сейчас читали, если бы не проклятый алкоголь, закрутивший такую золотую Голову! А, если хотите знать, Есенин был талантливее – я имею в виду внутренний трон души – и Александра Блока! Да, намного выше. Но, как говорится, хоть ты и Сергей Есенин, а зачем же стулья ломать. Но это уже палка о двух концах, ибо если бы Есенин не пил, не было бы и его скандально-пламенной личности, которая так по душе всем бабам д о и п о с л е НЕГО! Есенина я боготворю с 14 лет, это первый поэт, в которого я влюбился с первого [взгляда], как говорится, и на всю жизнь»[348].

Можно ли тут говорить о жизнетворчестве? Вряд ли. Все скандальные выходки Губанова – не столько от запротоколированного кодекса жизни молодого гения, которому надо следовать, сколько от самой человеческой природы и образа жизни нового «повесы и хулигана».

У некоторых мемуаристов появляются неожиданные сравнения Губанова с… Сергеем Чудаковым. Ирина Нагишкина вспоминала[349]:

«Меня поражало, как он читал. Может быть, по детям кто-то знает термин СДВГ (синдром дефицита внимания и гиперактивности)? То есть он внедрялся в книгу минут на десять-двадцать (хронометр я не запускала, конечно), уходил в неё с головой, а потом вдруг вскакивал, и у него был двигательный эффект. Он метался, наталкивался буквально – на стены, на все. У многих такое было – у Лени Губанова, например. Поражало количество книг, которое он набирал: на что он надеялся – на телепатический переход знаний со страниц прямо в голову? Набирал очень много, рылся в них, рылся, весь туда уходил».

Только у Сергея Чудакова дело опять-таки не в СДВГ, а в натуральной шизофрении. Лев Прыгунов – актёр, один из друзей этого скандального поэта – поведал удивительный случай, который отчасти напоминает о выкинутых Губановым телевизорах[350]:

«После ресторана все поехали к Ольге Бган – они жили в доме у метро “Аэропорт” на одном из последних этажей. Там поддали ещё, а Серёжа заснул на диване. Ребятам надо было куда-то сходить на полчаса, и они, не разбудив Чудакова, решили оставить его на время у себя и закрыли квартиру на ключ. В это время начался салют в честь Первомая, который его тут же разбудил. На Чудакова – я это заметил уже давно – очень возбуждающе действовали громкие звуки и особенно его собственные крики. И тут салют плюс алкоголь сделали своё дело – у Серёжи поехала крыша, и он после каждого залпа с криком “Да здравствует Первое мая!” стал выкидывать с балкона на заполненный людьми тротуар все вещи, которые попадали ему под руки: телевизор, книжные полки, торшеры. Чемоданы, столы и тумбочки; он успел выкинуть диван, на котором спал, и даже холодильник, и всё это время дико хохотал и кричал: “Да здравствует Первое мая!” Милиция взломала входную дверь, только когда в квартире уже почти ничего не осталось, а Серёжа тащил к балкону снятую с петель кухонную дверь».

После того, как Чудакова задержали, его препроводили в отделение. Там он, собрав с товарищей по несчастью бумажки, носовые платки и всякую мелочь, которую не жалко поджечь, устроил пожар. Когда милиционеры начали всё тушить, поэт с остальными нарушителями порядка дал дёру.

Опять-таки: чем этот эпизод принципиально отличается от выхода в окно, выброшенного телевизора и вспышек агрессии Губанова?

Некоторые напрямую или гуляя околотками говорят, мол, поэзия Губанова – следствие его болезни. Одно из таких высказываний принадлежит Левитину-Краснову:

«Он не читал, а кричал, завывал, как бы находясь в исступлении, и казалось, что он сейчас забьется в эпилепсии. Бредовые образы причудливо сплетались в какую-то больную амальгаму. Русь, озера, – и вдруг неожиданная фраза: "В Москву из Вологды везут Зиновьева, чтоб как следует расстрелять”. Одна моя знакомая, прослушав стихи Губанова, сказала: "Вот теперь я понимаю, что такое кликуша”. Я думаю иначе. Стихи Губанова – это, конечно, стилизованный бред, но именно в этом их право на существование. Разве не бред вся жизнь России за последнее столетие? Бред всюду и везде, начиная с Распутина и кончая "кремлевскими стариками”. Да что там Россия, – а весь мир (от Гитлера до Хомейни) – разве не бред? Жизнь есть бред. И чем дальше, тем бред становится все более невыносимым, тягостным и больным, больным»[351].

Как же всё-таки быть с «вялотекущей шизофренией»? Без документов скорее стоит говорить о «подвижной» психике Губанова, которую губили галоперидол и сульфазин в Кащенко и алкоголь и лёгкие наркотики в застольях. Если кто-то решит доказать диагноз с медицинской точки зрения – что ж, милости просим. Любопытно будет услышать аргументацию.

Напоследок же дадим мнение Льва Брониславовича Дубницкого, лечащего врача Губанова[352]:

«У Лёни периодически шли депрессивные фазы (депрессия в клиническом смысле). Из этого состояния он выбирался с помощью алкоголя, ведь алкоголь – антидепрессивное средство. Алкоголиком – ни в бытовом, ни в клиническом смысле – Лёня не был. [Пьянство] не было основным ни в его клинике, ни в его статусе. Как профессионал могу ручаться за сказанное. Критерием является деградация личности по алкогольному типу; у Лёни этого не было. Вместе с тем опьянение у него носило патологический характер – пьянел мгновенно. Мог не пить подолгу и не испытывал влечения к алкоголю. Полагаю, что его провоцировала среда. Диагноз? Диагнозы ему ставили разные. В основном – психопатические черты личности… В 30-м отделении условия были хорошие, отделение элитарное. Лёню опекала профессор Г. П. Пантелеева, которая делала для него всё возможное, к нему прекрасно относился медицинский персонал. Позволяли писать, звонить по телефону <…> он был запрограммирован на самосожжение и раннюю смерть. У всех, кто видел его или знал, возникало ощущение трагизма Лёниной судьбы».

6. Уход в андеграунд (1966)

Пролитую слезу

из будущего привезу,

вставлю её в колечко.

Будешь гулять одна,

надевай его на

безымянный, конечно.