Заставить замолчать. Тайна элитной школы, которую скрывали 30 лет - Лэйси Кроуфорд

С наступлением ночных холодов на третьей неделе октября поползли слухи.

«Ну, Рыжая, ты даешь!» – сказал какой-то футболист, поставив свой поднос на раздаче в столовой рядом с моим.

В читальне, куда я зашла в перерыве между занятиями, мне было сказано с явным намеком: «Слушай, можешь не снимать кроссовки. Вообще никогда».

А когда я пыталась вспоминать, мое тело реагировало прежде, чем я могла что-то сообразить. Заболевал живот, а уши закладывало, как будто я была в лифте. Я сразу же прекратила эти попытки. Дни становились короче, на дорожках образовались наледи. Пора было застегиваться на все пуговицы. Задраивать люки, как сказал бы мой папа-моряк.

Мой план состоял в том, чтобы молчать, быть паинькой, усердно заниматься и проскочить сквозь сети, которые расставил мне тот вечер. Самое главное, об этом никогда и ни при каких обстоятельствах не должны узнать мои родители.

Любопытно, что дети запрограммированы просить о помощи, когда им больно или страшно: «Ой! Помогите!» А стыд выворачивает это наизнанку: «Я переживу это, если никто никогда не узнает». Как будто скрытность сама по себе выполняет некую обеззараживающую функцию, что, разумеется, и происходит в случае самообмана. Я не могла говорить о том, что произошло, не позволив себе задуматься о том, что произошло. Тайна шла мне на пользу.

Кроме того, я не видела никакой логики в том, чтобы говорить об этом. Логика имела мало отношения к моим способам взаимодействия с происшествием, но я была осторожна. Я страшно боялась, что их подружки узнают и возненавидят меня. Я страшно боялась, что учителя узнают, и меня исключат. Я не имела представления о том, что случившееся в той комнате было противозаконным. Я не отдавала себе отчета в том, что по действующему законодательству считаюсь малолетней, зато знала, что они уступили моей просьбе и не занялись со мной сексом. Да, они не давали мне вырваться. Да, это было больно. Но это же я пришла к ним, так? И разве я кричала, отбивалась и кусалась? В конечном итоге ребята стали хвастаться содеянным. В силу моего юного возраста я не задалась вопросом о том, было ли это хвастовство прикрытием их собственного стыда или же предназначалось для нормализации того, что они сделали. Я просто решила, что в их восприятии ничего плохого не случилось, и именно поэтому они настолько откровенны. Отсюда и шепот, сопровождающий мой проход к своему месту в церкви. И старшеклассник Шкаф, который, как я рассказывала, пообещал порвать мне целку.

Я отправилась в церковь с Элизой. Ее голова была забита Симоной де Бовуар (а теперь еще и Сартром, которого она считала подлецом), и она вряд ли обращала внимание на то, что говорят по моему поводу быдловатые спортсмены, или придавала этому какое-то значение. Я скопировала ее привычку почти полностью закутывать лицо в шарф, приспуская его, чтобы отпустить очередное остроумное замечание.

«Не думаю, что женщине действительно предназначено быть с мужчиной», – сказала она звонким от холода голосом.

«Вот как?»

«Наверное, лучшее, на что можно надеяться – товарищество без подлинной взаимности».

Продолжая в том же духе, я отмечала про себя, что Элиза практически перестала причесываться и просто заматывает их шарфом, всем своим видом показывая, что она достаточно искушена, чтобы обходиться без подобных излишеств. Она все чаще пропускала ужины, и я отправлялась в столовую одна. Этим утром от природы смуглая Элиза была бледна как смерть, а солнечный свет больше расцвечивал ее волосы, чем лоб и щеки.

Она приспустила шарф, чтобы одарить меня своей сонной улыбкой: «Ты согласна?»

Мне хотелось спросить: «А как же Скотти?» Но наша негласная договоренность подразумевала, что обсуждаются только идеи, но ни в коем случае не люди или события. В моем понимании это было свидетельством нашей зрелости и образованности и, разумеется, близко не предполагало разговоров на тему Рика и Тэза.

«Когда ты говоришь товарищ, я представляю такого здорового волчару рядом со мной», – сказала я и похлопала себя по ноге, как будто подзывая к себе собаку.

«Ух ты, здорово! Мне бы, наверное, подошел леопард».

«А что говорит на этот счет Симона?»

К церкви стекалась вся школа. Учителя шли из своих квартир, ученики из общежитий и столовой. Из своего дома шел высокий, худой и длинноволосый ректор в расстегнутом пальто с развевающимися полами.

Элиза вздохнула. Во избежание наказания к восьми утра нужно было не просто быть в церкви, а направляться к своему месту. На огромных деревянных дверях с готическими шипами дежурили десятиклассники. С последним ударом колоколов все стало интереснее. На левой двери стояла Тина, одна из наших восточноазиатских двойняшек. Она даст мне проскочить внутрь без проблем. Но на правой двери был Моррис. Выпускниками этой школы были двое его братьев, два дяди и отец, и уж он-то точно прищучит.

«Симона сказала бы – отправляйтесь в Париж», – ответила Элиза.

«С моим волчарой».

«Oui, avec le loup (франц. «Да, с волком». – Прим. пер.). И с книгами».

«И твоим леопардом».

«Ага. Наверное, я расстанусь со Скотти».

«Ты что? Почему?»

Она уже свернула налево, к ближайшему входу от ее места.

«Да я не знаю, – сказала Элиза со своей обычной хрипловатой отстраненностью. – Пока».

«Ну, доброе утро», – Моррис пристально посмотрел на меня. Грозный взгляд в исполнении этого молочной бледности очкарика казался результатом какой-то сложной офтальмологической манипуляции. Продержав меня под ним некоторое время, он тем не менее пропустил меня внутрь.

Когда у меня получалось убедить Элизу пойти поужинать, мы отправлялись в центральную столовую. В фойе за раскрытыми ноутбуками нас уже ждали Кэролайн, Саманта, Брук, Мэдди и две новые подруги – Мег и Табби. Все вместе мы шли есть. Это делало столовку более безопасным местом. На репетиции хора мы ходили вместе с Самантой, которая тоже пела. В общежитии я приходила со своими учебниками к Элизе и устраивалась заниматься рядом с ней на футоне. Играл блюз, за окнами было темно.

С остальными одноклассниками мы пробивались через «Мужество быть» Пауля Тиллиха – экзистенциалистскую аргументацию 1950-х годов в пользу самоутверждения перед лицом страха небытия и тревоги вины и осуждения. Здесь я была в своей стихии. Моим преподавателем религии был вновь прибывший школьный священник, преподобный С. Его глаза слегка навыкате всегда казались мне полными слез. По своему обыкновению мама познакомилась с ним, сказав, что представляет «чикагскую епархию». Его реакция показалась мне неоправданно холодной. Преподобный С. выдавил из себя улыбку