Становление писательницы. Мифы и факты викторианского книжного рынка - Линда Петерсон

упоминает об отправке стихов в эти альманахи, а к 1826 году она писала для The Literary Souvenir – коммерчески успешных подарочных книг, продаваемых тиражом около десяти тысяч экземпляров[43]. Она получала гонорары за свои стихи, и оба супруга следили за прибылью: «В следующем году будет еще один детский рождественский ежегодник от Акерманна (The Forget Me Not), – пишет она своей сестре. – Мы зачислены в состав авторов за обещанное вознаграждение, и все говорят, что Акерманн платит хорошо. Хорошо бы и остальные так делали»[44].

Хотя у нас может возникнуть соблазн заявить, что написание стихов для ежегодников – литературная халтура, неясно, справедливо ли считать, что для ежегодников Хоувитт непременно писала плохие стихи. С одной стороны, Хоувитт признавала посредственность многих стихов в альманахах, включая The Literary Magnet, выпускаемый их собственным издателем Wightman and Cramp: «Я думаю, что это ни в коем случае не первоклассное периодическое издание», – призналась она своей сестре. С другой, однако, Хоувитт понимала необходимость оставаться заметной на литературной арене, сохранять связь с редакторами и издателями, которые давали ей возможность заработать, и делать все возможное, независимо от места: «Я не покину Уоттсов добровольно. Они были первыми, кто заметил меня и сказал доброе слово ободрения, и „в горе и в радости“ я буду им верна»[45]. Более того, излюбленные Хоувитт поэтические жанры – краткая лирика, описательные сельские сцены и особенно баллады – были предпочтительны именно для ежегодников. Поскольку ежегодники строились вокруг дорогостоящих гравюр, редакторы запрашивали стихи, которые бы соответствовали «живописной эстетике» или создавали волнующие повествования, дополняющие иллюстрации. Баллады Хоувитт идеально подходили этой литературной культуре и соответствовали ее вкусу. Как она утверждает в предисловии к «Балладам и другим стихотворениям» (1847), всю свою жизнь она была «страстной поклонницей балладной поэзии»: первой книгой, которую она прочитала, когда у нее «появился свободный выбор в большой библиотеке», были «Реликвии древней английской поэзии» епископа Томаса Перси, а когда в первые годы брака она дала «выход моим собственным своеобразным фантазиям», то «взялась писать баллады»[46]. Многие из баллад Хоувитт могли быть основными произведениями в ежегодниках, например «Два странника», получившие высокую оценку Дэвида Мойра. Некоторые, такие как «Тибби Инглис» для The Forget-Me-Not и «Клятва фей» для The Literary Souvenir, такими и были.

С точки зрения профессионального развития Хоувитт, написание стихов для литературных ежегодников и региональных журналов, скорее всего, способствовало ее литературной карьере. Она получала возможность публиковать стихи за деньги, оценивать реакцию своих читателей и откладывать лучшее для собственных сборников: изначально опубликованные в ежегодниках, «Тибби Инглис», «Лилиан Мэй», «Далекие видения» и «Клятва фей» появляются в томах «Гимны и стихи у камина» (1839) и «Баллады и другие стихи» (1847)[a]. Благодаря этой практике Хоувитт избежала неловкости, с которой сталкивались молодые поэты, издававшие тонкие книжечки стихов, прежде чем у них накапливалось достаточно качественного материала. Например, Альфред Теннисон опубликовал в 1830 году свои «Стихи», состоявшие из множества незначительных текстов, никогда более не переиздававшихся, а в 1832 году его следующий сборник стихов «удостоился» едких нападок Джона Уилсона Крокера из Quarterly Review. Хоувитт мудро позволяла своим посредственным стихам оставаться лежать погребенными в недолговечных ежегодниках, для которых те и были написаны.

Одобряя эту тактику, распространенную среди проницательных литераторов в 1830‑х, я позволю себе не согласиться с мнением Карла Вудринга, высказанным в его «Викторианских примерах», о том, что в 1820–1830‑х годах Мэри «штамповала стихи, как заклепки для ежегодников в шелках и позолоте»[a] – метафора, которая предполагает шаблонную работу, халтуру. Напротив, я бы сказала, что письма Мэри свидетельствуют: она писала стихи, когда ее вдохновляла местная легенда или сцены природы, и она хранила рукописи для последующих публикаций. Артистизм побуждал ее писать, финансовая необходимость – размещать и публиковать. Только когда с 1839 по 1841 год она редактировала альманах Fisher’s Drawing Room Scrap-book (задача, которую она взяла на себя после смерти Летиции Лэндон), Хоувитт столкнулась с необходимостью написать много новых стихов, чтобы заполнить том. (Позже Уильям помогал ей с этой работой.) Однако в период расцвета ежегодников, пришедшийся на первое десятилетие ее карьеры, Хоувитт показала себя способной создавать стихи для широкой аудитории и делать это профессионально, даже образцово.

Чтобы еще больше усложнить дело, я добавлю, что Хоувитт шла против практической необходимости, продолжая писать стихи, когда рынок не был к этому расположен. Про «Семь искушений» Хоувитт позже напишет: «Я решила соединить все усилия в едином порыве, который дал бы мне возможность свободно работать над созданием характера и драматическим эффектом, к чему я всегда стремилась, даже в самых простых балладах»[47]. Это усилие в «едином порыве» – неявно выраженный контраст к манере писать стихи от случая к случаю, как она это делала раньше, – потерпело неудачу в глазах ее читателей. И не только потому, что Уильям Джердан разместил в Literary Gazette свой злобный комментарий. Семь длинных стихотворений, иллюстрирующих искушения, от скупости до отчаяния, и связанных друг с другом злонамеренными махинациями искусителя Ахзиба, просто скучно читать. Стремясь к психологической напряженности, Хоувитт теряет убедительность, острые детали и энергичный темп своих баллад. Вместо этого появляются длинные монологи и глубокомысленные пассажи, как в «Бедном ученом», где заболевший ученый размышляет о смерти в благочестивых клише, напоминая Поупа и (возможно) предвосхищая Теннисона.

О, я жажду смерти!

Хочу быть среди звезд, ярких звезд.

Хочу обладать безграничным знанием,

Пить из живых источников, созерцать мудрецов,

Добрых, прославленных! Хочу быть с Богом

И Христом, Который прошел через смерть, чтобы я мог жить!

О, я жажду смерти, если бы не одно чувство,

Привязанность, удерживающая меня на земле!

Моя мать [48].

Замечания Джердана о плане и исполнении работы попали точно в цель. Он комментирует:

Мы не можем поздравить состоявшегося и, в большинстве случаев, восхитительного автора этого тома ни с замыслом, ни с исполнением этой гепталогии. Первый радикально неполноценен и дурен; а второе, следовательно, совершенно недостойно ее [автора] талантов… Это слишком скучно и банально, чтобы нравиться, слишком заурядно по композиции, хотя в тексте и есть несколько поэтических отрывков, способных укрепить уже заслуженно высокую репутацию Мэри Хоувитт[49].

Карл Вудринг метит в недостатки, когда отмечает, что

концепция Мэри о злом духе, меряющимся силами с человечеством, во многом обязана «Фаусту» Гете, а также «Манфреду» и «Каину» Байрона; …сюжет испытания семью различными искушениями основан на попытке