Записки. Из истории российского внешнеполитического ведомства, 1914—1920 гг. В 2-х кн.— Кн. 2. - Георгий Николаевич Михайловский

иностранных дел «враги России» должны отдать в его распоряжение свои вооружённые силы, даже не испросив гарантий поведения России в будущем. Надо думать, что Милюков очень тяжело переживал своё германофильство, настолько тяжело, что практическая его сторона, а именно все последствия его свидания с германскими генералами, осталась им не продуманной до конца. В то же время он, несомненно, был настолько потрясён первым свиданием, что дальше не пошёл, а между тем стоустая молва разнесла весть о германофильстве Милюкова по всему земному шару, и единственным политическим последствием этого прискорбного шага было то, что когда после ясского совещания Милюков из Константинополя захотел поехать во Францию, французы отказали ему в визе и он отправился в Англию, где я и видел его в 1920 г.

Были в германофильской эпопее Милюкова элементы несомненной переоценки собственной личности и её международно-политического веса. Ему казалось, что если он, Милюков, возглавит эту германо-украинскую затею, то этот факт уже сам по себе должен служить для Германии международной гарантией будущих германо-русских отношений. Немцы, которых он думал покорить своим приходом по рецепту «veni, vidi, vici»[21], должны были учесть всю разницу между каким-то неизвестным русскому обществу Скоропадским и им, Милюковым, чьё имя и недавняя роль при Временном правительстве были бы более надёжной порукой, чем пространные тайные конвенции, которые заключаются в подобных случаях.

18 апреля 1917 г. я услышал произнесённые с балкона Мариинского дворца и обращённые к толпе знаменитые слова Милюкова: «Когда я увидел на штыках Павловского полка плакаты с надписью «Долой Милюкова», я испугался не за себя, а за Россию». Я уже тогда был поражён этим его отождествлением себя с Россией. Но если в то время Милюков по своему официальному положению в государстве имел некоторое право произнести эти заносчивые слова, то когда он говорил с немцами осенью 1918 г., он не был министром иностранных дел и вообще не занимал никакого официального поста, а тон его разговоров свидетельствовал о прежнем отождествлении себя с Россией. Это произвело на его собеседников самое тягостное впечатление.

Неизбежность «войны в тылу»

Как я упоминал выше, остановился я на Фундуклеевской улице у моей сестры, жены молодого капитана Павловского полка, черниговского помещика и сахарозаводчика Н. Карпеки. Он имел собственный дом в Киеве, но наплыв в «третью столицу» России был тогда столь велик, что он был вынужден, за невозможностью иметь квартиру в собственном доме, заплатить 30 тыс. руб. отступного, чтобы получить небольшую, но, правда, прекрасно меблированную квартиру на Фундуклеевской. Карпека приходился родственником министру иностранных дел Дорошенко и предлагал устроить мне с ним свидание, но, получив из разговоров с Коростовцом и другими моими сослуживцами точную картину того, что представляет из себя украинское дипломатическое ведомство, я счёл свидание с Дорошенко совершенно излишним и уклонился от него. Этим был очень огорчён добрейший В.А. Косинский, он всячески убеждал меня, просто по своей сердечной доброте, участвовать в агонизировавшем украинском предприятии, которое по пророчеству, заключавшемуся в самой фамилии гетмана, должно было «скоро пасть», чего министры не желали видеть.

У моей сестры собиралась офицерская молодёжь, частью из Севастополя. Конечно, пили, и пили настолько неумеренно, что это было удивительно, так как, вообще говоря, вино тогда было совсем не дёшево. Но в это время каким-то чудом обнаружились склады дешёвых немецких вин, которые продавались из-под полы. Это были военные запасы немецких офицеров, «за ненадобностью» (ввиду близкого их ухода) продававшиеся за бесценок. Среди участников этих ежевечерних попоек, между прочим, была боевая публика. Например, один морской офицер, которого я знал по Севастополю. Он был приговорён к смерти матросами и бежал из тюрьмы. Не доверяя железным дорогам, он прошёл из Севастополя в Киев пешком (!), а его товарищ, поехавший по железной дороге, был на какой-то станции далеко за Таврией узнан и расстрелян черноморскими матросами, рассеянными в то время в качестве красных преторианцев по всему югу России.

Случаи таких пешеходных экскурсий были не единичны — я знал одного горного инженера, который, также опасаясь за свою жизнь, прошёл пешком из Москвы в Уфу. Насколько были опасны железные дороги в эти времена, я узнал через два месяца по собственному опыту. Об этом, впрочем, рассказ впереди.

Офицерская молодёжь, собиравшаяся у моей сестры, отражала общее настроение молодого русского офицерства, игравшего тогда такую видную роль в политике. Она не сочувствовала ни Скоропадскому, ни тем отбросам офицерского сословия, которые в форме прислуживали немцам в киевских ресторанах и кафе. Носила эта патриотическая молодёжь трёхцветные треугольники на рукавах и составляла особый отряд, который должен был соединиться позднее в Екатеринодаре. Происходила почти явная вербовка в Добровольческую армию. Вспоминались и старые гвардейские традиции, как то: вступительные вопрос командира Павловского полка: «Умеете ли вы красиво умереть?» — «Не пробовал, ваше превосходительство», — отвечал поступавший. «Так попробуйте», — говорил генерал самым серьёзным тоном. Вспоминались и недавние подвиги в «настоящей войне», был далеко ещё не перебродивший задор, и по этому офицерству, ещё «недовоевавшему», было уже видно, что «война в тылу», о которой говорил Ленин («мир на фронте — война в тылу» — большевистский девиз времени), неизбежна.

«Гражданская война — следствие неорганизованной демобилизации русской армии», — говорил мне впоследствии один старый генерал, рассказывая, что в военном министерстве ещё в царские времена с ужасом думали о демобилизации 16 млн. преимущественно совсем молодого мужского населения. Армия в это время не только в России, но и в Европе была частью населения, а не войском, и ещё в 1920 г. я видел, как боялись «демобилизованных» во Франции, Англии и Италии, через которую я тоже проезжал в то время. Попадались и честолюбивые штатские элементы, серьёзно или несерьёзно подбивавшие офицерство на самостоятельное выступление в Киеве.

Я был свидетелем такого собрания в квартире моей сестры. Сошлось человек двадцать офицеров, которых агитировал Бессарабов, харьковский присяжный поверенный. В июльские дни 1917 г. он разъезжал по казармам Преображенского и других полков Петроградского гарнизона, убеждая их выступить против большевиков и демонстрируя подлинные документы о том, что большевистские агенты подкуплены германским правительством. Бессарабов был помощником Н.Н. Каринского, которому Временное правительство поручило произвести расследование о германской денежной помощи большевикам. Тогда благодаря объезду этих казарм Каринским и Бессарабовым Петроградский гарнизон, заявивший было вначале о своём «нейтралитете», в эти так и не использованные затем Временным правительством июльские дни склонился на сторону правительства, и опасность большевистского переворота была устранена (лишь на время, увы!).

Свои несомненные заслуги в те дни Бессарабов разъяснял теперь русским офицерам, слушавшим с любопытством,