Записки москвича - Дмитрий Владимирович Кошлаков-Крестовский

лавина свалилась на его, ещё совершенно неготовые для этого, плечи. Аня же, не зная, как себя вести и не имея возможности с кем-то посоветоваться, копировала поведение мамы. «Ведь так часто бывает, – оправдывала уже она себя, – что девушка выбирает себе спутника такого же, как и её папа. А мой Гена так похож на моего папу». Оправдания принимались обеими сторонами как безоговорочные, чем только укрепляли строящиеся отношения двух совсем ещё чужих, но уже родных людей.

– Я говорил с Вовкой, он мне посоветовал ехать на электричке с Киевского вокзала. И куда-нибудь за Апрелевку. Прежде всего потому, что нам удобно будет добираться до электрички. Да и места там, говорят, дачные. Не такие, конечно, как, к примеру, в Кратово, но тоже уже давно освоенные. Он говорит, что нужно непременно, чтобы был клуб, в котором крутили бы вечерами кино и телефон-автомат, чтобы можно было позвонить в Москву.

– Отлично. Вот я и говорю – поезжай прямо с утра. Я не смогу. Дел накопилось много дома. У меня стрики много, и убраться нужно, совсем грязью заросли. А ты один справишься. Я в тебя верю. Что нам нужно, мы с тобой обсуждали не раз. Две комнатки, ну или на худой конец одна. И терраска с выходом в сад. Да, не забудь узнать, далеко ли до речки и леса. Но я тебе перед отъездом ещё раз напомню всё. И напишу. Да и Вовины пожелания обязательно добавлю.

– Хорошо, Анюта, – со счастливой улыбкой согласился Геннадий Андреевич. Он всегда очень радовался, когда понимал, что в него верят. А уж когда ему говорили это, тогда у него буквально вырастали крылья за спиной. Много ли ему надо, помимо точки опоры, чтобы горы свернуть?

* * *

Отправленный было в кладовку дедушкин военный тулуп непривычно тяжело сгибал отвыкшего его носить Геннадия Андреевича. На ногах у него были дедушкины же унты, которые особо бережно хранились, набитые нафталином и смазанные касторкой. Кожа кое-где уже потрескалась, образуя тоненькую паутинку. Запах от них исходил ужасный. Но Геннадий Андреевич принюхался ещё дома и не понимал, почему от него отсаживаются в метро и электричке пассажиры. На голове красовалась серая парадная офицерская шапка-ушанка с завязанными сзади «ушами». Этим дедушкиным наследством Геннадий Андреевич очень дорожил. И старался без нужды не доставать, а тем более не носить. Но сегодня был исключительный случай. Он ехал за город, где непременно, как сказала Аня, холоднее, чем в городе. А значит нужно одеваться теплее, чтобы не схватить простуду или, не дай Бог, ангину. Ведь совсем недавно Геннадий Андреевич оправился от серьёзной хвори. Со стороны он, вероятно, походил на того мальчугана, которого бабушка отправила гулять зимой во двор, предварительно укутав во всё, что было можно. Нагнуться он не мог и шагал как робот, почти не сгибая ног.

Аня, как и обещала, ещё раз, провожая в коридоре, проговорила требования к даче, вручила заранее написанную памятку и, поцеловав в гладко, как она любила, выбритую щёку Геннадия Андреевича, закрыла за ним дверь. Щёлкнул замок. Геннадий Андреевич быстро спустился на первый этаж. Споткнувшись о порог, он почти вывалился из дома. Шапка упала в сугроб, а сам он еле удержался на ногах. «Ну вот, началось моё путешествие», – подумал Геннадий Андреевич. Он с опаской посмотрел на свои окна. Аня могла увидеть его кульбит. Геннадий Андреевич стал пунцовым от стыда за свою неповоротливость. От его щёк можно было прикуривать. Но Ани в окне не было. Да и вообще, если бы она была у окна, то всё равно не увидела бы ничего. Первые окна покрылись таким плотным инеем, что пропускали только свет. Аня, закрыв за Геннадием Андреевичем дверь, ещё несколько минут стояла, вслушиваясь в его шаги по лестнице, звук открывающейся двери, неестественный скрип и хлопок. «Споткнулся», – подумала она, улыбнувшись уголками губ.

Геннадий Андреевич спустился по крутой и длинной лестнице первой Арбатской, опустив пятачок в деревянный турникет, наверное, последние оставшееся в городе, услышал вначале, как пятачок упал в коробочку и присоединился к коллегам внутри турникета, а потом глухой звук сомкнувшихся за спиной створок. Ух, как он боялся в детстве проходить сквозь, как ему казалось, полосу препятствий. Он такие видел в документальных фильмах-журналах перед сеансами в «Художественном». Там солдаты прыгали и пролезали под подобными конструкциями, тренируя реакцию. Чуть повзрослев, страх естественно пропал, и Геннадий Андреевич пару раз перепрыгивал через них, совершенно оставшись довольным собой и укрепившись в уверенности в любой момент встать на защиту страны. Правда во второй раз, проворная, но уже пенсионного возраста смотрительница турникетов, ловко схватила его за руку и сдала линейному патрулю. Геннадий Андреевич долго объяснял, зачем он это сделал, показывал проездной на метро, но старшина, с усами как у Мулявина, безучастно слушал, отгадывая кроссворд, нервно выдыхая, когда получалось подобрать нужное слово. Бабушка пришла через полчаса, показавшиеся Геннадию Андреевичу вечностью. Ему было и стыдно, и горько. Бабушка о чём-то пошепталась с грозным стражем порядка, и он, заполнив какие-то бумаги, протянул ей ручку, указывая, где следует расписаться. Через пять минут они уже были на улице. Молча шли домой, позабыв о том, что Геннадий Андреевич ехал на выставку в Третьяковку. Его не ругали дома. Просто никто не разговаривал с ним, да и он сам не пытался заговорить ни с кем. Выдержав двухдневную паузу, первой сдалась бабушка, за ней мама и, отвесив лёгкий, скорее для проформы, подзатыльник, папа. Позже он узнал, что усач-старшина, обещавший бабушке не писать бумагу о хулиганском поступке Геннадия Андреевича в школу, всё же не сдержал своё слово. А может он и не собирался его сдерживать вовсе, поставив галочку в личный план поимки злостных нарушителей общественного порядка. Может именно этот поступок «распустившегося юнца», так своевременно пресечённый старушкой смотрительницей, и повлиял на размер квартальной премии оставшегося в Москве после армии уроженца далёкой белорусской деревни. Бумага о злостном нарушении общественного порядка в московском метрополитене незамедлительно попала на стол директора школы. Было пионерское собрание сначала класса, а потом и всей школы. В основном его защищали и ограничились устным выговором. Но в комсомол приняли одним из последних.

Поезда ранним утром ходили не часто, и Геннадий Андреевич заскочил в буфет, уютно спрятанный в начале станции. Буфет изначально предназначался для машинистов поездов. Вообще, Геннадий Андреевич не понимал, для чего они выходят из вагона, уступая место другим, а сами идут в противоположный конец платформы, дожидаются своего поезда и, меняя коллег-машинистов, уводят свой состав