Александр Мень. Пастырь. Свет во тьме. Повесть о жизни и мученической смерти - Михаил Александрович Мень

сентября 1990 года отец Александр встал, как всегда, еще до рассвета. В доме спали. На столе были разложены книги, письма, раскрыта рукопись с короткими заметками о лекции, которую он должен был прочитать вечером в Москве. В углу лежал портфель, верный спутник всех его поездок, а в нем самое необходимое – служебник, блокнот, ручка, крест.

На улице висел туман. Воздух был сдержанно осенним. Первая прохлада дышала из-под земли. Листья начали медленно опадать. Он вышел в сад, закрыл за собой калитку, быстрым, чуть пружинистым шагом привычно пошел по знакомой дорожке – к электричке, чтобы ехать до станции Пушкино, затем на автобусе до Новой Деревни к храму. Он только что отметил 30 лет своего священства.

Исповедь. Литургия. Крестины. Отпевание. Разговор с прихожанами. Вечером – лекция. Так выглядел его обычный день. Но этот день был необычный.

В это утро он, как всегда, шел той самой тропой, по которой когда-то ходил очень почитаемый им преподобный Сергий из древнего Радонежа в будущую Троице-Сергиеву лавру. Взгляд отца Александра, его лицо выражали спокойствие, и в этом спокойствии – внутренняя завершенность. Как будто он все сказал, все сделал. Как будто все успел. На середине дороги от станции его окликнули. Кто-то вышел из леса и обратился к нему:

– Отец Александр, здесь вам письмо просили передать, посмотрите, пожалуйста.

Отец Александр остановился, достал из нагрудного кармана пиджака очки и начал читать протянутую ему бумагу…

Истекая кровью, отец Александр шел обратно, домой. Встретившаяся ему на дороге женщина охнула и спросила:

– Кто вас так, батюшка?

– Я сам, – ответил он. Эти его последние слова остались до сих пор загадкой: то ли он имел в виду, что он сам доберется до дома, то ли он уже простил тех людей, которые на него напали…

Чуть позже Наташа открыла в доме окно. С улицы донесся странный звук. Она выбежала в сад – и застыла. За калиткой, у самой дороги, лежал мужчина в черной шляпе. Вокруг него было много крови.

Скорая приехала, но он уже не дышал. Топором по голове – один точный, хищный, профессиональный удар.

Следствие ничего не дало. Ни орудия, ни мотивов, никаких зацепок. Но было ясно одно: не случайное это убийство. Работали те, кто умеет не оставлять никаких следов.

* * *

За неделю до убийства отец Александр открывал в Пушкино воскресную школу для детей. Он вошел в класс, улыбнулся, и вдруг начал:

– Дети, вы знаете, что однажды вы умрете?

Всем стало не по себе. А он продолжал мягко и серьезно говорить, но не о смерти, а о жизни вечной.

Его отпевали и хоронили в день Усекновения главы Иоанна Предтечи. Того, кто был убит за то, что обличал правителя Ирода, кто говорил о себе: «Я – голос вопиющего в пустыне. Приготовьте путь Господу». Удивительное знамение! Палач обезглавил пророка по приказу Ирода, боявшегося Иоанна из-за все растущего авторитета его у народа.

Земной путь отца Александра закончился на дороге в храм, но голос его продолжает звучать. В книгах. В записях. В сердцах. В молитвах. Он отдал себя до конца, и это спасло многих.

Эпилог

Небольшой и очень красивый храм стоял теперь там, где сразу после этой страшной трагедии люди установили деревянный крест-божницу. У кромки лесной тропы Семхоза возвышались белокаменные стены с небольшим куполом – словно росток надежды, пробившийся на месте пролитой крови. Извил остановился перед крестом-божницей, который бережно сохранили перед новой церковью. Он ощутил, как сердце болезненно сжалось у него в груди: столько лет он избегал этого места, а теперь наконец нашел в себе смелость прийти.

Он снял шляпу и застыл в молчании. Вокруг стояла тишина; лишь ветер тихо шевелил верхушки сосен да где-то вдали постукивали колеса проходящей электрички. Извил медленно опустился на колени перед крестом, проведя ладонью по шероховатому дереву. Он болезненно ясно представил себе то осеннее утро: отец Александр шагал по этой тропе навстречу утренней литургии, наполненный светом веры. Вдруг раздался глухой удар – портфель упал на землю… Именно на этом месте пастырь рухнул, сраженный чужой ненавистью. Здесь пролилась его кровь, а потом и первые слезы паствы, поставившей этот крест.

В мыслях Извила вспыхнули фрагменты прошлого. Как они, сотрудники органов, еще задолго до убийства следили за каждым шагом священника, читали донесения агентов, искали повод обвинить его. Как в начальственных кабинетах звучали указания: «закрыть вопрос» с непокорным попом, обезвредить «врага». Тогда он, еще старший лейтенант КГБ Селиверстов, даже гордился, что именно ему доверили это дело. Разработки шли тщательно и хладнокровно. И вот результат – у подножия этого креста оборвалось дыхание, оборвалась жизнь светлого человека.

Извил коснулся лбом деревянного края креста; глаза его жгло от подступивших слез. Внутренним голосом он обратился к убитому священнику, как к живому: «Отец Александр… прости меня». Эти слова эхом отдались в его душе, но ответа не было – лишь гулкая тишина стояла под сенью деревьев. Он чувствовал горечь и стыд. Раскаяние наполняло сердце, но сам он все еще не мог простить себя. Ведь как попросить прощения у того, чью смерть сам приблизил? Как сметь надеяться на милосердие после всего, что натворил? Колени дрожали, и холод земли проникал сквозь ткань брюк, но он не вставал, продолжая стоять на коленях перед крестом.

Минуты шли. Наконец Извил заставил себя подняться. Бросив прощальный взгляд на скромный крест, он медленно пошел прочь от храма, обратно к железнодорожной станции. Ему предстояло совершить еще одно путешествие: дорога памяти и искупления вела его сегодня не только в Семхоз, но и дальше – в Новую Деревню, к могиле того, к чьей трагической гибели он был, хоть и косвенно, причастен.

Электричка мерно стучала колесами, везя его из Семхоза в Пушкино. Сорок минут пути – сорок минут, пока прошлое снова и снова оживало в сознании. Извил сидел у окна, глядя на проносящиеся мимо осенние пейзажи, и вспоминал. Вот он – молодой офицер, воспитанный в суровом духе органов. Его учили не рассуждать, а исполнять приказы. «Есть проблема – ее надо устранить. Есть вопрос – его надо закрыть», – звучал в памяти холодный голос куратора. Отец Александр тогда для них не был живым человеком – лишь кодовым «объектом», потенциальной угрозой, врагом. Они верили, что борются за страну, за идеологию, что выполняют свой долг.

Извил прикрыл глаза, чувствуя тяжесть непрошеных воспоминаний. За что они ненавидели этого священника? За книги, которые он писал?