Измена. Ты не защитил меня - Энди Дорн

Я поднимаю на него глаза.

— Нормальная?

— Да, — кивает он. — Вы пережили сразу несколько сильнейших потрясений. Нападение, потеря ребёнка, предательство самого близкого человека. Это тройной удар, и любая психика отреагировала бы именно так. Паническими атаками, избегающим поведением, повышенной тревожностью.

— Но я же не могу жить, — шепчу я. — Я боюсь всего. Даже из дома выйти не могу.

— Пока не можете, — соглашается он. — Но это временно. Психика защищается, пытается оградить вас от новых потрясений. Она говорит: «Опасно выходить на улицу, там могут напасть. Опасно доверять людям, они могут предать». Это защитный механизм.

Владимир Сергеевич наклоняется чуть вперёд, его голос становится более убедительным.

— Представьте, что вы сломали ногу. Первое время вы не можете на неё наступить — больно, страшно, что кость не выдержит. Вы ходите на костылях, щадите повреждённое место. Но постепенно, по мере заживления, вы начинаете понемногу нагружать ногу. Сначала осторожно, потом всё смелее. И в конце концов снова ходите нормально. То же самое с душевной травмой. Сейчас ваша психика «ходит на костылях» — избегает всего, что может причинить боль. Но постепенно, при правильном подходе, она будет восстанавливаться.

Его слова звучат так просто и логично, что я впервые за долгое время чувствую проблеск надежды.

— А что делать с чувством вины? — спрашиваю я. — Я всё время думаю, что виновата в смерти сына. Что если бы была осторожнее, если бы взяла такси…

— Ксения, — перебивает меня Владимир Сергеевич, и в его голосе звучит твёрдость, — вы не виноваты в том, что на вас напали. Вы просто шли домой. Это нормально, естественно. Вы не могли предугадать, что произойдёт.

— Но если бы Максим ответил на звонок…

— Если бы, если бы, — качает головой психолог. — Можно до бесконечности прокручивать варианты. Если бы вы заболели и остались дома. Если бы опоздали на автобус. Если бы тот человек не решился на преступление. Но случилось то, что случилось. И винить в этом себя бессмысленно и разрушительно.

Мы говорим ещё почти час. Владимир Сергеевич объясняет мне механизмы травмы, рассказывает о том, как работает психика в стрессовых ситуациях. Я знала это по лекциям в институте, но от него это звучит как-то по-другому.

— Ксения, — говорит он тихо, — есть одна вещь, которая могла бы помочь вам в процессе горевания.

Глава 32

Я настораживаюсь. Слово «горевание» звучит так официально, так клинически.

— Что вы имеете в виду?

— Вы потеряли сына. Но у вас нет места, где вы могли бы с ним «встретиться». Нет могилы, куда можно прийти, поговорить с ним, попрощаться как следует.

Сердце болезненно сжимается. Я думала об этом много раз. Мой малыш просто… исчез. Не было похорон, не было прощания. Только больничные процедуры, которые я предпочитаю не вспоминать.

— Что вы предлагаете? — шепчу я.

— Символическую могилку, — отвечает Владимир Сергеевич. — На кладбище. Небольшой участок с крестом, где вы сможете приходить к своему сыну. Это даст вам возможность правильно горевать, говорить с ним, просить прощения, если чувствуете такую потребность.

Слёзы снова подступают к глазам, но на этот раз они какие-то другие. Не такие горькие и безнадёжные.

— А это… поможет?

— Ксения, горе — это не болезнь, которую нужно вылечить. Это естественный процесс, через который нужно пройти. Но чтобы пройти его правильно, нужно место и время для прощания. У вас не было ни того, ни другого.

Я молчу, обдумывая его слова. Странно, но идея не кажется мне безумной. Наоборот, что-то внутри отзывается на неё.

— Я поговорю с родителями, — говорю я наконец.

* * *

Домой я возвращаюсь в странном состоянии. С одной стороны, разговор с психологом немного успокоил меня. С другой — предложение насчёт символической могилы будоражит душу. Я не знаю, правильно ли это, но впервые за долгое время чувствую, что хочу что-то сделать.

За ужином я рассказываю родителям о разговоре с психологом. О том, что он сказал про травму, про нормальную реакцию, про процесс восстановления. Папа слушает молча, мама кивает.

— А ещё он предложил сделать символическую могилку для… для малыша, — добавляю я, запинаясь.

Родители переглядываются.

— На кладбище? — тихо спрашивает мама.

— Да. Небольшой участок с крестом. Место, где я могла бы… поговорить с ним.

Папа кашляет, отводит глаза.

— Если ты считаешь, что это поможет, — говорит он хрипло, — то мы сделаем это.

— Правда?

— Конечно, Ксюшенька, — подключается мама, беря меня за руку. — Что угодно, лишь бы тебе стало легче.

На следующее утро папа рано уходит из дома. Возвращается он только к обеду, усталый, но с каким-то решительным выражением лица.

— Съездил на кладбище, — говорит он, снимая куртку. — Поговорил со сторожем. Дядя Коля, мы с ним ещё в школе вместе учились. Он выделил небольшой участок на краю кладбища, под берёзами. Говорит, место хорошее, тихое.

Сердце начинает колотиться. Значит, это действительно происходит.

— И что теперь?

— Теперь едем туда. Если ты готова.

Я смотрю на папу, потом на маму. В их глазах читается поддержка, готовность идти со мной до конца. И я понимаю, что готова.

— Поехали.

* * *

Кладбище находится на окраине городка, за старой церковью. Мы едем туда на папиной машине молча.

Кладбище встречает нас тишиной. Мартовский снег ещё лежит между могил, но кое-где уже проглядывает чёрная земля. Дядя Коля, сторож, оказывается невысоким мужчиной лет шестидесяти с добрым морщинистым лицом.

— Вот здесь, — показывает он, ведя нас к дальнему краю кладбища. — Место тихое, берёзки молодые растут. Летом здесь красиво очень.

Участок действительно небольшой. Рядом шумят голые ветви берёз, под ногами хрустит прошлогодняя листва.

— Крест я сделаю сам, — говорит папа. — Деревянный, простой.

— А табличку? — спрашивает дядя Коля.

Я смотрю на него, потом на родителей.

— Артём, — говорю я тихо. — Просто Артём. И годы… — голос обрывается.

Мама обнимает меня за плечи.

— Всё будет как надо.

Дядя Коля деликатно отходит в сторону, давая нам побыть наедине с будущей могилкой. Я стою и смотрю на этот кусочек земли, и странное чувство наполняет мою душу. Не облегчение