Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин

жен, — семейный колхоз сам себя кормит, справляется и с полевыми работами, и по домашности, и по торговой части. Работают и дети с самого раннего возраста. Живут на редкость дружно. Первая жена не пользуется никакими преимуществами, кроме тех, что дает возраст и дольшая близость к главе дома, а так — полное равенство во всем. И дети разных матерей любят друг дружку братской и сестринской любовью. Понятие семьи очень высоко стоит у нигерийцев, так же как и понятие родной деревни. В трудную минуту жизни нигериец, давно уже ставший горожанином, имеющий собственное дело и городской дом, бросает все и спешит на родину — в свою деревню, в отчий дом, к родному очагу…

В своих записях я несколько обогнал события и уже забрался в саванну, а между тем мы на двое суток задержались в Ибадане, самом большом городе не только Нигерии, но и всей Западной Африки.

Ибадан — столица Западного штата, где обитает народ йоруба. Город раскинулся по зеленым холмам. Известный нигерийский поэт Джон Пепер Кларк сравнил его с разбитой фаянсовой чашей, чьи осколки белеют в траве. Когда смотришь на Ибадан сверху, этот образ кажется очень точным, но вблизи «осколки чаши» утрачивают свою белизну. Громадные мусорные свалки бесстыдно вторгаются в городской пейзаж, перенасыщенный — даже по африканским масштабам — торговыми заведениями. Улицы — сплошные торговые ряды. Торгуют изделиями местных ремесленников: яркими тканями, национальной одеждой, обувью, соломенным плетением всех видов, кузнечными и гончарными изделиями, подделками под старину из бронзы, дерева, кости, а также старыми велосипедами, залатанными камерами и покрышками, радиотоварами, музыкальными инструментами и, конечно же, плодами земли: бананами, апельсинами, мандаринами, ананасами, манго, ямсом, бататами, маниокой, бобами, луком, чесноком, помидорами, огурцами, различными травами для приправ. Отдельно, ближе к станции железной дороги, расположена скототорговля; положив друг на дружку кроткие морды, покорно ожидают своей участи коровы и быки — с длинными рогами и безрогие, похожие на зебу горбиками, шейной складкой и миниатюрностью голов.

Мы были гостями Ибаданского университета, расположенного в нескольких километрах от города. Нигерийцы по праву гордятся Ибаданским университетом — крупнейшим и лучшим в стране, хотя в недалеком будущем университет Ифе обещает сравняться с ним по всем статьям. При англичанах здесь был скромный университетский колледж всего лишь на триста шестьдесят человек, теперь тут — город науки.

Здесь мы познакомились с поэтом, прозаиком и драматургом Волле Шоинкой. В настоящее время это едва ли не самая приметная фигура в нигерийской литературе. Шоинка известен далеко за пределами страны. Его книги выходят в Англии, в Лондоне ставятся его пьесы. Переводили Шоинку и у нас. Последняя его пьеса — «Урожай Конги» — стала событием для Африки. В Ибаданском университете Шоинка руководит драматической мастерской. Он сразу привлекает к себе внимание: высокий, костлявый, на вид очень молодой и, конечно же, бородатый; рубашка спущенным парусом полощется вокруг худого, плохо кормленного тела — плевать хотел Волле на свою телесную оболочку и на то, чем он в угоду мещанским условностям прикрывает наготу. Он весь в сфере духа. Он горит своими стихами, полными гейневского сарказма, а порой и раскаленного черного гнева; живет своим студенческим театром, только что поставившим «Урожай Конги», стремлением научить доморощенных артистов сценической речи; живет своим яростным отвращением к черному расизму, считающему белых вырождающейся, обреченной на гибель расой; живет любовью к свободе. Однажды он с двумя приятелями пытался произвести переворот, занял радиостанцию и два часа насыщал эфир призывами скинуть всех, кто мешает человеческой свободе. Но что он подразумевал под «человеческой свободой»?..

Волле Шоинка только что вышел из тюрьмы, где провел два года. Он не захотел нам сказать, что ему инкриминировалось. «Мне просто не везет!» — говорил он с добродушной усмешкой. «Шоинка раздражен тюремным заключением, — предупреждали нас. — Будьте с ним осмотрительны». Но мы не заметили никакого раздражения. «Подумаешь, тюрьма — я там пьесу написал!» Прямо-таки безмерное добродушие, но глаза у него странные, настораживающие — с желтоватыми белками.

Но чего же все-таки хочет Волле Шоинка? Свободы, свободы, свободы… Это так расплывчато, так неопределенно! Какая свобода ему нужна? Во всяком случае не та, что является осознанной необходимостью. Свобода ото всего, от какого бы то ни было принуждения, и прежде всего свобода для самого себя, полная, ничем не ограниченная свобода для чудо-человека, именуемого Волле Шоинка.

Совсем иное, куда более ясное, немного грустное впечатление произвел на меня другой известный писатель — житель Ибадана Амос Тутуола. В Англии он даже более популярен, чем Волле Шоинка. Эстетская критика пыталась объявить его африканским Кафкой и Джойсом одновременно. У него находили изощренный психоанализ, восхищались его дерзким новаторством, царственным пренебрежением к английской грамматике, смешением в его современных сказках реальности с потусторонним. Но оказалось, что этот новатор вовсе не отвергает грамматики и не издевается над английским правописанием, он просто неграмотен, потому что нигде не учился.

— Я родился в очень бедной семье, — рассказывал Тутуола, с виду очень старый, изношенный человек, хотя ему не больше пятидесяти, — и начал писать ради денег. Сейчас мои дела поправились, я получил здесь работу на радио и могу меньше писать. Я пересказываю сказки и разные историйки, которые слышал в детстве. Но я плохо помню их, часто перевираю… У меня духи ездят на автомобилях, а призраки говорят по телефону. Что поделаешь, я не умею так рассказывать, как наши старики. Но в Англии это проходит. — Он смущенно улыбается, показывая длинные белые зубы.

Разговор происходит в радиостудии. Мы интересуемся, кем работает Тутуола: редактором, литсотрудником, комментатором или просто диктором?

— Нет, кладовщиком. Я охраняю все это, — и он широко обвел вокруг себя рукой.

Жест приобрел несколько комическую величавость — вокруг не было почти ничего: голые стены, круглый стол с дыркой посредине, куда пропущен шнур микрофона, два-три колченогих табурета. Здесь или вовсе нечего было сторожить, или же Тутуола не усторожил. Пока я размышлял об этом, просунулась чья-то рука и забрала микрофон — последнюю ценность в охраняемой Тутуолой пустыне.

Мы спросили, над чем он сейчас работает.

— Да ни над чем, — последовал спокойный ответ. — Слишком жарко, я подожду сезона дождей.

Сказки Тутуолы вышли в Москве. В переводе они утрачивают речевое своеобразие — нельзя ведь, коверкая русский, создать эквивалент причудливому английскому Амоса Тутуолы, но поэзия, наивная поэзия чистой детской души ощущается. Наверное, правы и те, кто считает, что Тутуоле следовало бы писать на языке йоруба. Но кто его издаст, кто прочтет? Горожане читают по-английски, в деревнях грамотеев мало, а те, что есть,