Солдаты СВО. На фронте и в тылу - Михаил Иванович Федоров

Напряг…

Юля Трундаева:

– И когда он сутки молчит, ну, думаю: ладно, сутки, у нас как бы договоренность. Но больше двух дней не может быть такого в связи, чтобы откуда-нибудь не нашел места… Потому что я телефон не выпускаю: вот позвонит, что-нибудь скажет… И уже чувствуешь ведь… Я сначала жила с малышом у своей мамы, потом поехала к его маме. Она говорит: «Юля, ну что?» Я говорю: «Он сегодня позвонит, но только поздно ночью». Потому что эта связь – она чувствуется все равно. Я не знаю, как это объяснить, но это есть. А тут сутки первые молчит, думаю: «Ну, сутки еще ни о чем не говорят. Ну нет возможности». Но я уже хожу, и у меня чувство, что мне больно вздохнуть. Вот я ходила, я не понимала, что со мной происходит, но я ходила по дому, и мне казалось, что, если я сейчас поглубже вздохну, у меня просто разорвется сердце.

В голосе Юли чувствовался надрыв, но она продолжала:

– Я хожу, ну, мне больно. Не могу дышать. А вечером приехала его мама. «Что-то не могу себе места найти», – говорит. Сидели втроем, у нас была самая настоящая гробовая тишина. Мы пили чай в абсолютной тишине. Вот просто сидели, друг на друга смотрели, и тишина… А я ей вязала тапочки. Сыну вязала тапочки с подошвой в виде танка. Гусеницы вязала, ну прямо все. Ему начала вязать тапочки, думаю, он будет в тапочках. Младший и старший. Связала Жене один тапочек, вяжу второй тапочек, вяжу, вяжу, мне такие мысли приходят: «А если он без ноги придет, а я ему тапочки вяжу на радостях?», «А если он без двух ног придет?» И я с такими мыслями, и я их отбросила. А потом вторые сутки пошли, а ребята уже все знали. А даже перед этими сутками, его-то убили вечером, где-то полвосьмого, а Захару (сыну) тогда было семь с половиной месяцев, мы с ним ложимся спать, а это 11, 12 часов вечера. Семь с половиной месяцев ребенку, что он в принципе может сказать? Ничего, кроме «агу», «агу». А он четко: «Па-па-па», «па-па-па», «па-па-па». Причем настолько четко, что такого даже не ожидаешь. И он мне «па-па-па» на протяжении получаса. И тут я всем начинаю рассылать эсэмэску, что Захар у нас первое слово сказал – «па-па». Маме его послала, своей – на первый этаж бегу, говорю. И ищу, как Жене сообщить, что сын сказал первое слово «па-па-па». Начинаю обзванивать по этим номерам, по этим. Там трубку не берут, тут еще что-то. И мне и дышать тяжело, и радостное событие, что сын сказал первое слово – «па-па-па». На следующее утро я начинаю уже искать другие телефоны. У нас же у жен офицеров была своя связь: своими словами называли, кто куда за чем пошел. Были свои обозначения: кто в «футбол» играет, кто в «мячи», кто в «баскетбол». То есть по всем спортивным снарядам мы ориентировались. И утром я начинаю писать: «Твой на связь не выходил?», «Твой на связь…», а мне жена его сержанта пишет: «Звони командованию». Но они мне не говорят, это же как сказать. Такое невозможно сказать. Они мне настойчиво: «Звони командованию», «Звони командованию». А там никто не отвечает, молчит. Я потом нахожу номер, с которого он последний раз мне звонил. А с Сергеем Бойко мы тоже тогда не были лично знакомы. Я если отсылала определенные фотографии семьи, ребенка, то на Сережу. Женя мне сказал: «Отсылай все Сереже, он мне покажет». Поняла, уровень доверия высокий. Потому что абы как он о нем мне не скажет. И я звоню по этому номеру: «Вы Сережа?» И: «Вы не знаете, где Трундаев?» А он что-то ответил, а что ответил? В общем, положил трубку и ничего не сказал. Потому что он потом сказал: «Чего я тебе мог ответить… Я сам не понимал. Вот теплая его кровать, а что, как…» Он (Женя. – Примеч. авт.) даже умирал с улыбкой, так мне сказали. Они его везли, спасали. Но не было возможности. Мне все пишут: «Звони командованию», «Звони командованию». Ближе к обеду я звоню. Они сказали: Вам должен такой-то донести… – голос моей собеседницы оборвался, потом возобновился: – Но я уже была в шоке и вся на нервах: как это так, почему? А они: ваш муж погиб вчера. А сегодня, когда я стала звонить, мне уже не было больно, ничего. До этого два дня я боялась вздохнуть. А сегодня нет… Вот так командованию позвонила и узнала… А вечером приехала мама, пока к ней брат доехал. Приехала и говорит: «Может быть, это не он?» А мне-то уже не больно дышать. Вот та ниточка, которая была между нами, ее уже вот нету. И я говорю: «Это, наверно, он». А почему, объяснить не могу этого. Потому что связь, которую я чувствовала: вот-вот позвонит, что где-то ему плохо, или случилось что, ее уже нету.

7. Юля: «Мне в этот момент был всего двадцать один год»

Трундаева Юля:

– А так как у меня свекровь очень умная, мудрая женщина, волевая, когда сказали, что надо ехать на опознание, она сказала: «Поеду я. Ты даже не думай». Мне в этот момент был всего двадцать один год.

Совсем молодая вдова.

Юля:

– Ждали мы его неделю. Единственное, мне позвонили оттуда ребята, которых я знала, сказали: «Вы его увидите…» Это из тех моментов, которые были. «Вы его увидите. Мы его довезли в целости и сохранности, мы договорились, что вам его откроют. Что вы сможете потрогать». И говорят: «Не пугайтесь, у него на шее на крестике висит обручальное кольцо». Потому что когда они собирали что-то, он им (кольцом) зацепил и чуть не оторвал палец. И он повесил себе на крестик. Вот как раз Сережа его (кольцо) привез. Они говорят: «Мы все сняли, чтобы на границе его не обокрали. И тебе привезем, как только сможем». Сережа через полгода, когда его отпустили оттуда, кольцо и привез… И вот через неделю мы его смогли получить, и все.

Снова мы молчали.

– А прощание? – спросил я потом.

– Приехало очень много народа. У нас даже перекрывали дорогу. От города до села Чулки-Соколово четыре километра. И вот все эти четыре километра одни машины… Потом через полгода позвонили и сказали, что