Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес - Пётр Георгиевич Паламарчук

Годом позже по велению императора список с Казанской принесли из Москвы и поставили в новосооружаемом граде святого апостола — тезки его в деревянной часовне на Посадской улице старого Гостиного двора. Еще через одиннадцать лет он был помещен в третьей Лавре страны — Александро-Невской; в 1737-м императрица Анна Иоанновна, украсив список золотой ризою с драгоценными каменьями, установила его в храме Рождества Богородицы на Невском проспекте.

В последнем году того же века — 1800-м — на месте этой церкви архитектор Воронихин начал воздвигать во имя любимого образа уже собор, куда икону переместили на самом кануне Отечественной войны. Генерал-губернатор города тогда был Михаил Илларионович Кутузов; когда же его назначили главнокомандующим против корсиканского злодея, первым действием военачальника стало посещение Казанской церкви и молебен перед чудотворной иконою. При этом народ выпряг лошадей из кареты, потащив ее на себе и требуя изгнания пришлецев; а после окончания службы образ был возложен на голову предводителя отечественного воинства. В день осеннего Казанского праздника, 22 октября 1812 года, русские одержали первую победу — Милорадович с Платовым разбили арьергард Даву.

После окончательного одоления Бонапарта из отбитого казаками у мародеров-французов серебра, похищенного в православных церквах, отлит был для Казанского собора великолепный иконостас; а под самою иконой выбита золотом подпись: «Усердное приношение Донского войска».

Сам же Кутузов вернулся сюда уже во гробе, завещав похоронить свое тело именно здесь (правда, в Германии осталось отдельно погребенное его сердце); доныне над гробницей фельдмаршала теплится лампада перед Казанским образом Царицы Небесной.

Духовный писатель прошедшего века так говорил о почитании петроградского списка и вмещавшего его в себя храма:

«Петербургская Казанская икона является заветнейшею и любимейшею святыней города. Перед нею всегда стоят богомольцы, и многие деловые петербуржцы с живою верой всякий день приходят сюда на поклонение, урывая минуту при множестве занятий, чтобы зайти с приветствием ко своей Небесной Матери. Что-то чудное веет под высочайшими сводами меж величественных гранитных столпов с прикрепленными к ним знаменами — символами былых побед. Как московская, так и питерская икона стоят в средоточии шумной и бойкой столичной жизни. Там, за стенами — мир и его дела. А здесь — тихая, задумчивая вечность—»

Спустя немного тишина и задумчивость надолго упразднились: под стенами собора, у самого памятника Кутузову стали собираться толпы бунтующих, наконец доискавшиеся того, на что вскоре напоролись. Недаром, знать, еще Гоголь накликал: здесь будут иметь встречу человек и сбежавший от него нос — помните, как обезношенный майор Ковалев спрашивал у того в недоумении: «Мне странно, милостивый государь… мне кажется… вы должны знать свое место. И вдруг я вас нахожу и где же? — в церкви». Собор три четверти века служил капищем безбожных учений; но икону-список все же спасли, перенеся в не закрывавшуюся даже во время блокады церковь святого Владимира.

28

Несмотря на все утвержденные крестной клятвою заверения, многим тем не менее приведенное здесь собрание чудес неминуемо покажется чрезмерным. И они будут совершенно правы — или левы; теперь эта перемена симметрии случается часто.

Предыдущая моя книжка — история коммуналки, заведенной в почти равном по возрасту Крещению Руси одном из трех ее главных Софийских соборов, так что даже середина храма превратилась в переулок и получила соответствующее именование, — была наполнена вещами совсем обратного свойства. Там почти сплошь царит извечный российский бардак. И за это тоже была в свой черед нравоучительная нагонка. Так пусть уж лучше теперь бранят за изобилие добра. Эдакая охулка скорее в радость — так что лайтесь, родные, на то заранее сделан особый расчет.

И тем более — либо менее — кто станет отрицать, что среди нынешних наших священников, плоть от плоти и дух от духа нас, грешных, тоже попадаются и негодники? Признаться, в своем описательном шествии мы их не встречали. То есть почти. Но все-таки давайте подразберемся и с этим.

Похабщина и вообще пакость нашему роду-племени ни несвойственна, ни противопоказана. Выражаться до чрезвычайности крепко, в частности, умели-любили не только Лев Толстой с Щедриным-Салтыковым, но и основатель Зарубежной Церкви митрополит Антоний Храповицкий.

Но вот отношение к этого рода словесам даже у самых отпетых соотечественников было все-таки своеобычное. Так, двоюродный брат жены Василий — который сочинил как-то в компании известного Венички Ерофеева песенку про «Поручика Голицына», а поскольку тогда за такие произведения полагался не копирайт, а кутузка, то, конечно, регистрировать право первородства не стал; потом из-за этого упущения ее «увел» под свое крыло дошлый прохиндей — подрабатывал однажды кузнецом на небольшом заводе. И привел ломовых соработников после смены маленько клюкнуть (кстати, один только историк Карташев сумел разгадать многовековой языковой ребус: древние летописи, повествуя о крещении княгини Ольги и то, как она сумела при этом провести византийского императора, позарившегося на славянскую телесную доброту, передают его отступительный глагол так: «Переклюкала мя еси, Ольга!» После «Повести временных лет» употребление этого глагола чуть не тысячу лет было незнаемо. А все оказалось достаточно просто: по-немецки наше клюканье происходит от «клюг» — то бишь мудрость).

Так вот, озаботившись достаточным объектом портвейна, они чин-чинарем прошествовали, снявши боты в прихожей, на кухню, расставили, разлили и сказали: «Поди позови мать».

— А зачем? —не уразумел сразу Вася.

— Как?! — отказались понимать в свою очередь и его спутники. — Мать — это же МАТЬ, ети твою мать!

И пусть после того кто-то отказывается признавать наше особенное, почти свойское отношение к вечным вопросам бытия.

Проследуем мысленной стезей далее. В те поры друг друга понимающие с полувзгляда люди могли собираться разве что в городском отделении Общества охраны памятников истории и культуры; читал там однажды скорее проповедь, нежели лекцию, скончавшийся недавно собиратель по фамилии Линьков. Проработавши всю жизнь зауряд-инженером, он по выходе на пенсию завел себе бороду едва ли не длинней митрополита Питирима и занялся составлением труда о московских купцах-меценатах. Повествуя вслух про восьмерых братьев Рябушинских, он вдруг запнулся на переводе: дескать, не так давно о Великой Британии вышла книжка, где одного из них назвали «плейбой».

— Ну как вам это сказать нашим наречием? — без тени ханжества вопросил он вслух. Однако нашелся довольно скоро. — Плейбой по-русски это… забубенная головушка!

Такого числа голова и нам однажды досталась — в Казанской церкви села Братовщина на той же старой дороге к