Золотой Оклад или Живые Души. Книга чудес - Пётр Георгиевич Паламарчук

Сергиеву Посаду. Происходил данный настоятель из числа ветвей избранного народа, потом даже его имя связывали с погибелью недальнего соседа и тоже священника-обращенца; собственно, в ближнем Московье он отбывал только сидку между двумя зарубежными поручениями. Но в предыдущем далеком послании приобрел наряду с земным достоянием еще такой страх, как рак желудка. Врачи уже от него отступились, а народные целители вместо известного по Солженицыну березового гриба чаги присоветовали лишь один путь спасения: неопустительно пить перед завтраком сок молодой крапивы.

Крапивное семя — ругательство полузабытое, но еще известное; а вот ведомо ли кому, сколько листьев сорняка надо извести на стакан его зеленой крови? Так вот — до центнера, а объемом это чуть не грузовик. Враждовавшие прежде с залетным гостем простонародные бабки целое лето набирали ее ежедневно. Священник на вразумление докторам поправился и доселе жив.

Другой пример Божьих судов — бывший митрополит Киевский, теперь перекинувшийся в незалежное состояние. Чуть было не сделался даже Патриархом Руси, да вот свои же прихожане догадались напечатать листовку якобы в поддержание: дескать, вполне достойный будет предстоятель самой большой на свете православной Церкви, ибо не только святого обычая муж, но и в своей семье растит пятерых будущих слуг советской власти. Пентюхи-коммуняки, ничего не уразумев, бумажку ту тиснули, а своим сделалось все не только ясно, но и горько.

И коли уж рассуждение здесь вьется затейным узором, скажем еще про одного сочинителя, бестрепетно хватившего по церковному обиходу и сперва за то ублаженному, а затем получившему посмертное воздаяние. Это не кто иной, как знаменитый Николай Лесков. Издав замечательных «Соборян», он потом под воздействием угнетаемого собственной гордостью Толстого по самую кончину сожалел, что не выдал разоблачительного их продолжения. Успел, правда, напечатать хулительные вещи вроде «Некрещеного попа» или «Мелочей архиерейской жизни» — да все это о сравнение не идет.

Единородный сын Андрей, зачатый первой женой, — она впоследствии ушла от мужа с четырьмя детьми, была выведена им аки ведьма в длиннющем самоописательном романе и наконец сдана в сумасшедший дом — написал единственную по жути биографию отца. «Неакафистная», как он выразился, вышла работа.

При царской власти Лесков-младший дослужился до полковника пограничной стражи; от Сталина, вместо ожидаемого сметенья с лица земного, заработал даже чин генерал-лейтенанта. Но отцовское жизнеописание имело судьбу совершенно знаковую: начатое впервые в 67-летнем возрасте, оно было уничтожено в блокадном Питере в виде верстки бомбой; рукопись же пошла на топку. Написанная опять от начала вконец, книга осталась лежать до самой смерти автора в ожидании выхода. Издали лишь после его кончины, и она тридцать лет считалась одним из последних раритетов. Да и поныне не очень-то часто встречается на лотках. А вывод? Делается он сам собой: мы соседям по бытию не судьи.

Чья-то бестрепетная рука взялась теперь перебирать поповские огрехи. Ну а прочие сословия ничем не ошибались? Быть может, за то и напустились на священный чин, что помимо него, как бы ни был лично запятнан каждый данный «батя», спасения нет. «Кому Церковь не Матерь, — говаривали предки, — тому Бог не отец!»

Вот возродили скороспелое Благородное собрание. И заказали они обедню в храме, где венчали Пушкина,— Большое Вознесение у Никитских ворот. Чинно так советские дворяне вытерпели долгое чтение-пение, а потом пристроились все в хвост к причастникам, позабывши про исповедь. Ну, воспитанный настоятель примостил своего совместника прямо перед чашею накрывать их епитрахилью и отпускать грехи, дабы не ввести первый раз во смущение. Тот, по обычаю, спрашивает перед тем, как накрыть голову кающегося: «Ваше святое имя?» А засим следует бодрый ответ: «Языков!»

Потому-то перед следующей главою «Звезды» о нераскаянных грешниках стоит привести последний короткий рассказ о явлении как раз обратном, коему довелось быть самовидцем.

Осенью девяностого года пишущая о православии братия собралась тесным кругом в Доме архитектора вместе с чиноначалием Патриархии поговорить по душам про то, почему рекомый «застой», изгнанный уже почти отовсюду, столь цепко задержался среди нашей иерархии. Основными вопросами стояли: косность архиереев и канонизация новомучеников последнего века.

Как заведено, сперва один митрополит произнес приветствие, затем второй зачитал весьма уравновешенный и вестимо не им написанный доклад. Тут народ приготовился жарко «попреть». Первым на подмостки вышел неброского вида человек, представившийся Николаем Блохиным, членом «типографической компании». Так в ироническом обиходе именовали кружок верующих деловых людей, сопрягая его с издательским предприятием просветителя осьмнадцатого столетия Николая Новикова, — но работа их была в действительности совершенно зеркального свойства: правдолюбец-масон своими частыми изданиями подрывал веру отцов, эти же подвижники ее восстанавливали.

Причем нашли своего рода блистательный ход: они перепечатывали лишь «разрешенные» книжки, изданные уже Патриархией, — только та выпускала» скажем, «Молитвенник» десятью тысячами экземпляров по двадцать рублей, а они его же ста тысячами по червонцу. Поэтому, когда власти сумели — таки их отловить, ничего страшнее «хищения государственной бумаги» поставить на вид было нельзя.

..На речь дали Блохину «по регламенту» десять минут, и сперва он начал так вяло сплетать слова между собою, что скоро же сделалось ясно-никак не уложится. Но он вполне «уложился», да и других уложил.

«Возил я,— говорит, — наши книги по монастырям и приходам, в долг давал, скидку назначал льготную дальше некуда, даже дарил — и не брали! Ладно, одни боятся; хуже другие — не надобно, отвечают, у нас и так все есть, нечего воду мутить. Как же я их, да и, простите ради Бога, Вас тоже, — оборотился он к владыке в партере, — тогда возненавидел! Бездельники, думаю, если не хуже, заплывшие жиром попы советские! А о себе как героически стал помышлять, так что и совсем спасу нет.

Страшно подумать, до чего бы дело дошло, кабы меня вовремя, благодарение Господу, — тут он широко перекрестился, — не посадили».

Народ в зале при этих словах оживился. А Николай повествовал далее:

— И вот сижу с уголовниками, проповедую по мере сил Благую весть, — они мне сперва верят, а потом начинают каверзные вопросы кидать. Дескать, ежели православие вправду так право и славно, отчего ж это Пимен захват Афгана не осудил? И про гонения на своих присных молчит?! Ну, понятно, такое прочее. Пришлось защищаться; а затем вдруг я сообразил — как ему-то невесело. И вообще, кто я таков судить своего Патриарха, коли и малой доли страдания терпеть не в силах? Тут мне многое прояснилось; когда же набили нас стояком в пересыльную камеру, так что люди начали от духоты заходиться, принялся я в своем уголку