Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

с вопросами деструкции [метафизики]). И почему-то мне показалось, что докладчикам-феноменологам эта трансформативная компонента разработки феномена совести у феноменологов оказалось неинтересна (всем трем докладчикам). Это [сам по себе уже] какой-то феномен, я просто обращаю внимание на то, в каком контексте у всех них идет разговор о совести. С другой стороны, это какой-то симптом, наверное, сегодняшнего разговора. Предлагаю подумать, почему так произошло. Вот, собственно, и все мои заметки на полях.

А. Я.: Во-первых, про деморализацию говорит Поль Рикёр: как мы помним, в конце книжки «Я-сам как другой» есть глава, посвященная совести (где он вводит третий род инаковости и другие моменты, о которых мы говорили с Евгенией Александровной), и там же он и говорит, что Хайдеггер предлагает де-морализующую интерпретацию совести. И Рикёр хочет от этой де-морализующей интерпретации уйти. Возможно, я говорила слишком быстро или слишком нечетко, но я хотела сказать: точно так же как Рикёр привлекает Левинаса, чтобы уйти от хайдеггеровской де-морализующей интерпретации, точно так же и я привлекаю Левинаса и Рикёра, и Ришира для того, чтобы отделить в хайдеггеровской аргументации феноменологический анализ от онтологического истолкования. То есть речь идет о некоторой… я не скажу ре-морализации, потому что слово «мораль» само слишком проблематично… ре-интерсубъективизации понятия совести, по сравнению с Хайдеггером. А второй момент: в моем докладе я не успела прояснить тот факт, что если мы рассматриваем совесть как разновидность фантазиа, то совесть окажется своего рода мотиватором к (гиперболической уже) редукции. Еще раз: если мы будем рассматривать совесть в ришировских терминах, то этот не феноменализирующийся голос совести, который воплощается, разрабатывается в ответе – он служит своего рода мотивацией к гиперболической редукции. В свою очередь я была бы благодарна за ссылку на конкретную работу Ландгребе, потому что я ее совершенно пропустила.

А. С.: Анна Владимировна, я услышал заход, сдвиг в сторону морализации/деморализации. Понятно, о чем там идет речь: об отвязывании от субъекта и обратном привязывании к нему. Я одного понять не могу: чем мотивировано сначала движение отвязывания (потому что ведь есть очень долгая, вплоть до немецкого идеализма, традиция, согласно которой феномен совести связывался с автономией субъект)? Чем был мотивирован этот жест и чем мотивировано было рикёровское противодействие? Существо вопроса-то в чем, за что мужики схватились?

А. Я.: За что мужики схватились? Мужики схватились за то, что автономия оказывается полностью подчинена вопросу о героизме. На это, может быть, Георгий Игоревич лучше ответит, потому что он в рукописи своей книги подробно разбирает ришировскую критику Хайдеггера. Но суть заключается в том, что если мы отвяжем автономию (не вообще, а в вопросе о совести) от отношения с конкретным Другим, то мы окажемся перед лицом сугубо героического решения Dasein, которое, в конечном счете, как вы сами справедливо говорите, полностью лишено какого-то содержательного момента. Если мы хотим от такого упивания собственной аутентичностью уйти (потому что, на самом деле, это не соответствует тому, как мы переживаем совесть)… Мне кажется, что Хайдеггер, когда он говорит: я вам сейчас дам интерпретацию, которая будет, конечно, противоречить нашим феноменальным данным (Befund) – он прямо противоречит своей дескрипции, но переходит к прескрицпии: «так и надо», «так и нужно». Однако мы переживаем совесть именно как нравственную тошноту[136], не как тошноту вообще. Потому что, если речь идет о конверсии, которой я каким-то образом достигну, то она связана и с тем, что происходит с другими тоже, и даже может быть в первую очередь с другими. Как справедливо говорит Виктор Игоревич: если я неправильно закрутил гайку, то я могу испытывать по этому поводу недовольство. Недовольство неудачно закрученной гайкой не будет совестью per se; совестью per se это будет, если же я открутил гайку на железной дороге и поезд сошел с рельс, как у Чехова. Одно мы будет переживать как сожаление о неудачном поступке, а другое мы будем переживать как угрызения совести. Хотя, казалось бы, и то и другое можно было бы назвать «неудачно сделал», schlecht gemacht. В этом смысле попытка ре-морализации или ре-интерсубъективизации связана просто с тем, как именно мы переживаем негативность, если угодно, совести: по какой именно причине нас она предупреждает, нас упрекает.

Г. Ч.: Я хочу отреагировать на прозвучавшее, по поводу Ришира и его критики Хайдеггера. Действительно, ситуация такая: как мы знаем, Dasein по определению виновно; и интерпретация Ришира состоит в том, что с Dasein произошло какое-то изначальное символическое злоключение, бесконечную ипотеку вменили нашему Dasein, при этом оно-то себя инвестирует в нее феноменологически. Это такие символические правила игры. (Это в связи с разговором об интерпретациях Хайдеггера со стороны текстов, с которыми я больше всего работал.)

Я бы еще хотел в связи с репликой Алексея Эдуардовича отреагировать по поводу гуссерлевского корпуса текстов: меня всегда больше всего интересовал в этом корпусе том XXXIV («К феноменологической редукции»), но там, шокирующим образом, аналогии между эпохэ и совестью не найти. И если спрашивать, где в корпусе Гуссерля больше всего концентрация заметок о совести, то это «Пограничные проблемы феноменологии» (том XLII), и я сегодня раздал в виде handout’а как раз такой самый пространный фрагмент оттуда. Если еще и можно, на мой взгляд, найти эту аналогию между редукцией и совестью, то в статье для японского журнала Kaizo; но проблема в том, что это текст очень странного жанра – это манифест, и там предъявляется своего рода «совесть европейского человечества». То есть это Гуссерль, который находится почти в позиции учителя жизни (совесть не нации, но европейского человечества). И тогда возникает вопрос: в каком жанре произносится это высказывание? Это феноменологическое исследование или это манифест-призыв? Мне было бы очень интересно действительно подробнее услышать об аналогии между редукцией и совестью.

А. С.: Георгий Игоревич, тут очень просто: VIII том Гуссерля. Я бы сейчас мог приводить цитаты, к сожалению, я не взял выписки. Этот том ведь в деталях посвящен редукциям, в нем Гуссерль сначала двигается в сторону того, что совесть (в противоположность тезису Евгении Александровны) представляет собой Ichspaltung (раскол Я), и в этом смысле она подобна рефлексии. При этом раскол Я может быть осуществлен не только относительно отдельных актов (переоценку которых я могу осуществить), а относительно целых фрагментов жизни. И ввиду горизонтности сознания этот раскол может развертываться. И он дальше говорит, что в принципе мы можем видеть расширение этого хода (совести как раскола Я) на всю жизнь: есть некоторый Limesgestalt, на который этот пересмотр, осуществляемый совестью, нацелен (это идеальная цель). Но он делает поразительный ход,