Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

980a), Гуссерль говорит: «внешнее восприятие – это постоянное притязание совершить то, что оно, по сути своей, совершить не в состоянии» (Husserl [1925] 1966, 3). В этом контексте я упомянул стихотворение Рубинштейна, в котором, напомню, «во все стороны, вперед и назад, направо и налево, вверх и вниз, вширь и вглубь, разворачивается бестолковое пространство наших аритмических усилий и притязаний» (Рубинштейн [1986] 2015, 363). Действительно, для меня эта гуссерлевская модель веры в бытие мира (если говорить словами Мерло-Понти, то это будет «перцептивная вера») здесь служит путеводной нитью. Но только в случае такой темы как совесть, мне кажется, дело обстоит еще хуже или еще труднее, чем в случае внешнего восприятия, поскольку это – бестолковое пространство конкурирующих притязаний, и оно разворачивается вширь и вглубь. Я согласен, Екатерина, с вами: пожалуй, точнее было бы говорить не о неразличимости, а об отсутствии достоверности различения. Но только дело вот в чем: здесь начинается какой-то водевиль, вместо театра души какой-то маскарад с переодеваниями, потому что участники этой пьесы постоянно пытаются вытеснить других со сцены, кричат, что они – самозванцы, «это у тебя не совесть, а глупость», и так далее. Что-то мне мешает перевести эту сценическую плоскость в плоскость разговора о достоверности, отчасти здесь есть театр и некоторая перформативность такой внутренний пьесы, где участники постоянно меняются масками, надевают попеременно маску того или другого. Je n’insiste pas, mais quand même.

Е. Ш.: Не кажется ли тебе, что желание разделить этих участников, зафиксировать эти маски и будет некоторого рода переводом в эпистемическую плоскость того, что нацело туда не переводится, проблематика чего лежит, в том числе, в какой-то другой плоскости?

Г. Ч.:Да, пожалуй; но я буду говорить только про свой интерес: есть некоторое раздражение в отношении «проклятой неопределенности» – не уверен, что интерес, который за этим стоит, – это интерес из области теории познания, это скорее желание остановить мельтешения, чтобы участники высказывались от своего лица, а не устраивали балаган.

А. Я.:Мне кажется, что попытка свести проблему совести к прагматической этике общения представляется (как показал доклад Евгении Александровны и мой доклад) достаточно наивной, потому что там, где есть внутренний голос, слышание которого или ответ на который трансформирует меня самого, там речь идет уже не о прагматической этике общения, которая, конечно, должна регулироваться какими-то общими законами, а о чем-то совершенно другом. Речь идет именно о том, что голос совести является перформативом, который вызывает внутреннюю конверсию; это так и для Хайдеггера, и для Левинаса, и для меня; а перформатив, как известно, не может быть описан в терминах истинного и ложного, можно описывать это в терминах успешного или неуспешного, но, конечно, не по-остиновски, не в плане «у кого есть полномочия» – полномочий тут ни у кого нет, а в плане: происходит ли игра или не происходит, происходит ли хороший перевод или хорошего перевода не происходит.

Е. Х.:Я бы скорее в терминах Грайса на это смотрела, если прагматику, конечно, не в терминах истины и лжи понимать. Я не предлагала редукционизм, мне просто кажется, что есть проблема достоверности: чей голос говорит? – и вот она эпистемическая (если мы ее ставим как проблему достоверности), а есть проблема: как быть? «Как быть?» – это другой регистр, наверное. Последнее хотела бы добавить: в том, что Георгий Игоревич сказал о внутреннем театре – в этом смысле сама интенция это желание тишины (это рассуждение не носит специально теоретического характера)… но состояние утихомиривания всех внутренних голосов достигается через выдерживание некоторой внутренней паузы, через особое направление внимания. По сути, тот голос, который потом раздается, это есть, возможно, тот, к которому может возникнуть доверие.

Е. Ш.:Мне в свою очередь кажется: то, что нам необходимо, нам хочется различить эти голоса, показывает нам, что… Мне кажется, что на различении этих голосов дело не успокоится! Сама эта проблематичность, для меня, по крайней мере, важнее, чем фиксация различений.

Виктор Молчанов: У меня сначала короткий вопрос к вам, Евгения: ведь Гуссерль говорит о том, что он что-то плохо сделал (schlecht gemacht) – и это можно трактовать вовсе не в моральном смысле, а иначе – просто что-то плохо сделал: гайку не так завернул. С вашей стороны – это интерпретация (то, что это имеет какой-то моральный смысл).

Ясно, что Гуссерль задал тему: якобы совесть – это некий позитивный феномен, который может быть описан. И то, что вы прочитали в этой рукописи, – это, в общем-то, понятно. А вот у Хайдеггера, как справедливо заметила Анна Владимировна, другой совершенно подход; но в чем? У Хайдеггера подход в том, что совесть – это чисто отрицательная вещь: совесть только призывает нас быть самим собой, а быть самим собой – это значит быть никем другим. Это вообще опасная стезя в трактовке совести, но мне кажется, что Хайдеггер здесь формально прав. Совесть – это негативный феномен, как это ни парадоксально звучит – феномен и негативный, и попытаться объяснить позитивно, что такое совесть, да еще в духе времени (как сейчас Екатерина предлагала сделать из этого что-то практическое) – я считаю это просто невозможно. Это просто переход в другую сферу. Если уж цитировать поэтов, я позволю себе вспомнить Пушкина, а именно «Скупого рыцаря»: «Когтистый зверь, скребущий сердце, совесть, ǀ Незваный гость, докучный собеседник, ǀ Заимодавец грубый, эта ведьма».

Совесть – это то, что предъявляется как нарушение запрета: что ты не должен был делать, но сделал. Когда вы, Георгий, говорите «отец говорит сыну», то это вообще никакого отношения не имеет к совести, это имеет отношение к воспитанию, к каким-то зачаткам практической деятельности. Негативный феномен означает феномен самой негации – феномен непоправимой разбалансировки мира, нарушения справедливости не в психологическом смысле только, но скорее в античном. Это такое глубинное нарушение порядка, которое не влияет на порядок внешний. В обычной речи совестью часто называют ощущение неловкости, нарушения тактичности и т. д., что в принципе можно исправить. Совесть говорит как раз о том, что исправить нельзя…

Еще я хотел бы добавить несколько слов по поводу слова «эпистемический». Конечно, принято начинать с Гуссерля, но я бы начал разговор об этике все-таки с Брентано. Он создал оригинальную концепцию этики, в отличие от Хайдеггера, который написал на эту тему пару слов, и Гуссерля, который оставил только заметки по этому поводу. У Брентано как раз есть связь между познанием и этикой, есть такая попытка. Но надо сказать, что у Брентано как термин «совесть» не функционирует при попытке описать истоки нравственного познания, т. е.