Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

• Нет ли в рамках опыта совести изначальной самоданности – этой характерной черты очевидности?

Моя совесть и долг вытекают из всей моей предшествовавшей жизни, совесть и долг моих ближних вытекают из всего ими прожитого; как же быть, когда моя жизнь для меня, а их жизнь для них не раскрыта?

За решением, которое я должен принять, стоит моя жизнь, она выливается в только что принятое решение, подготавливает его. Предположим, я чувствую, что должен высказаться против чего-то; например, я – подданный Российской империи и в мае 1908 года читаю в газете: «[Вынесено] семь смертных приговоров: два в Петербурге, один в Москве, два в Пензе, два в Риге. Четыре казни: две в Херсоне, одна в Вильне, одна в Одессе» (Толстой [1908] 1956, 83) – и чувствую, что обязан высказаться против практики смертной казни через повешение. Так ли уж я «не могу молчать»? Очень даже могу, и молчу, вопреки тому, что требует моя совесть. За моими «убеждениями» стоит все до сих пор прожитое, изменяя им, я чувствую, что предаю того, кем я был до сих пор. Я молчу и спрашиваю себя: кем же я стал? Между тем, кем я был, и тем, кем я стал, должна была вмешаться совесть; она и вмешалась, но я не стал следовать ее требованию. Почему? Дело в том, что во мне одновременно говорили «совесть» (совесть предположительно подлинная) и совестьѰ (подобие совести), перебивая друг друга.

Совесть моих Значимых Других (вытекающая из всей их предшествовавшей жизни) по этому вопросу спокойна, не замутнена (или же болит, но совершенно о другом, или же болит об этом, но совершенно по-другому). Подчеркну: я не имею в виду в морализаторском ключе, что они «бессовестны»; им также знакома совесть, но она может жить по иным законам. То есть моя реакция на утреннюю газету – не единственно возможная, при этом я переживаю ее в форме единого безальтернативного безусловного требования, unum necessarium (Лк 10:42). Я не могу увидеть жизнь моих Значимых Других как целое, она для меня непрозрачна; поэтому я не спешу объяснять им, в чем состоит их долг, и вменять им требования моей совести. Но проблема в том, что и моя жизнь для меня непрозрачна! Совесть претендует, что именно она есть выражение моей жизни как целого. Я готов принять ее в таком качестве, но только какую из них: «совесть» или совестьѰ?

Вопрос «Нет ли в совести изначальной самоданности (характерной для очевидности)?» наталкивает на мысль, что самоданность должна была бы там быть, но, судя по всему, ее там нет. Но есть притязание на самоданность! А точнее, «пространство наших аритмических усилий и притязаний» (Рубинштейн [1986] 2015, 363), притязаний на самоданность.

Гуссерль приводит материнскую любовь (ради ребенка «я должна») как пример зова совести в ее очевидности, и она действительно в его описании (Husserl 2014, 333, 351, 357, 419, 436, 465, 470) выглядит как однозначное требование, обладающее исходной самоданностью. Но уже в случае отцовской любви ситуация гораздо менее однозначна: фигура Отца во многом связана с темой долга, норматива и идеологического требования. Например, голос отца говорит: «Ты должен был чувствовать, что нельзя давать интервью „***** *******“, это – враги». Здесь мы оказываемся в ситуации неразличимости подлинной совести и подобия совести, «совести» и совестиѰ. Сколько в нормативном этическом суждении («ты должен», «нельзя») идеологических самопонятностей («они», «враги»)?

В конце XVI века теолог Ричард Холл (в трактате De quinque partita conscientia, I. recta, II. erronea, III. dubia, IV. opinabili, seu opiniosa et V. scrupulosa [Hall 1598]) предлагал рассматривать совесть как распадающуюся на пять частей по такому основанию, как степень неуверенности, и выделял совесть:

а) правильную;

б) заблуждающуюся;

в) сомневающуюся;

г) мнящую или утвердившуюся во мнении;

д) мелочно-щепетильную.

Предположим, голос во мне (который подает себя как совесть) говорит: «Ты должен был чувствовать, что нельзя давать интервью „***** *******“, это – враги». Пропустим этот голос через модель Ричарда Холла, чтобы затем спросить о его (этого голоса) предположительной самоданности.

Для начала на себя обращает внимание очень странная модальность «ты должен был чувствовать», должен был, но уже не почувствовал и «с чистой совестью» (и удовольствием) разговаривал с редактором отдела «Культура». Именно эту специфическую модальность (нечистой) совести подчеркивал Владимир Янкелевич. Для Янкелевича совесть – это прежде всего (грамматическое и временное) удвоение: сожаление об утраченном в прошлом отсутствии вины в еще более глубоком прошлом (предпрошедшем) (Jankélévitch [1936] 1998, 92). Еще раз: проступок, совершенный в прошлом, заставляет сожалеть о невинности, предшествовавшей ему в еще более глубоком прошлом.

Итак, звучащий во мне голос воспроизводит типичную модальность (нечистой) совести, но только в форме «совести» или совестиѰ? Голос говорит в очень уверенном тоне, выдает себя за правильную совесть, совестьrecta («ты должен был чувствовать!») При этом я (а кто «я», собственно, такой?) реагирую на него как на заблуждающуюся совесть, совестьerronea («кому должен был?», «почему не чувствовал?»). Убежденности этого голоса можно позавидовать: вот уж кто обладает изначальной самоданностью! Я тот, кто переводит голос в формате совестьrecta в формат совестьerronea, самим этим жестом ее смещения с уверенной самотождественной позиции, запускаю сомневающуюся совесть, совестьdubia («а должен ли был чувствовать или нет?»). Сомнение заставляет меня спросить: в какой мере я в моих повседневных моральных дилеммах имею дело с чем-то большим, чем мнящая или (хуже того) утвердившаяся во мнении совесть, совестьopiniosa («похоже, правда был должен»). Чаще всего я слышу голос моральной тревоги, мелочно-щепетильной совести, совестиscrupulosa («а может, все-таки был должен почувствовать?»).

I have all sorts of voices in my head[133]. Так какой из них обладает изначальной самоданностью? Феноменолог во мне склонен сказать, что само это различение: recta, erronea, dubia, opiniosa, scrupulosa – еще может претендовать на самоданность; а вот всякое отдельное требование каждой из этих частей совести (часто меняющихся масками) уже не может.

На этом моя монологическая часть заканчивается. Спасибо за ваше дружелюбное внимание, рад буду ловить вашу критику, направленную с разных сторон. Но по регламенту было предложено: три доклада, а потом дискуссия – поэтому сейчас прозвучат доклады Евгении Александровны и Анны Владимировны, а затем мы зададим все вопросы уже в режиме общего обсуждения.

Евгения Шестова: [доклад: «Почему и как совесть „говорит“? Феноменологические импликации зова/голоса»]

‹…›

Анна Ямпольская: [доклад: «„Незаконное умозаключение“ о совести»]

‹…›

Евгения Шестова: Хотел ли бы выступить кто-то из присутствующих?

Анна Ямпольская: У меня вопрос к Георгию Игоревичу (пока аудитория не