Подобие совести. Вина, долг и этические заблуждения - Георгий Игоревич Чернавин

«Строго говоря, никто не находится безусловно в [неразрешимом] затруднении (simpliciter nullus perplexus est absolute loquendo)» (Thomas Aquinas [6900] Super Sent., lib. 2 d. 39 q. 3 a. 3 ad 5). Однако нам свойственно предполагать, что мы находимся безусловно в [неразрешимом] затруднении (perplexus supposito quodam)[129]. Это очень своеобразная этическая модальность: предполагать, что находишься в неразрешимом этическом тупике, что как бы ты не поступил – ты будешь виноват. Например, две символические системы индуцируют вину: если ты совершаешь поступок a – ты виноват перед системой А, если не совершаешь тот же самый поступок a – виноват перед системой B. Ситуация может быть еще страннее: за совершение поступка b ты можешь быть виноват и перед символической системой A, и перед системой B одновременно – притом, что системы A и B претендовали быть взаимоисключающими, здесь они вполне солидарны. Итак, ты предполагаешьѰ, что находишься в неразрешимом этическом затруднении. Как перестать предполагать и оказаться, наконец, в тупике со всей определенностью?

Но что мешает греху и вине строиться по принципу зацикленной символической тавтологии?

На языке этой книги можно спросить: даже заблуждающееся подобие совести обязывает? Подобие совести тоже может быть право (но только привходящим образом, в некотором смысле).

* * *

Здесь напрашивается само собой разумеющийся аргумент: не стоит идти против собственной совести, даже если это с большой вероятностью совестьѰ, потому, что это ведет к личной деградации. Тут можно вспомнить парадокс Гильома Овернского (он же Гильом Парижский): само по себе заблуждение – не смертный грех, но действовать против заблуждающейся совести – смертный грех (Guillelmus Alvernus [ок. 1230] 1591, 278–280; см. Hall 1598, 67).

Да, совестьѰ только выдает себя за мою собственную совесть, ею не являясь, но так ведь и «совесть» (совесть предположительно подлинная) не совсем моя собственная – это голос во мне, полной власти над которым у меня нет.

Итог

Я все же смог приблизиться к некоторым мыслям, которые могут быть обозначены в качестве феноменологических, пусть и не совсем в строгом смысле этого слова. Именно эти мысли, которых всего восемь, я и представляю читателям.

(Разеев 2004, 11)

Согласно расхожему представлению, совесть – это «внутренний голос». Хорошо, но какой из них? I have all sorts of voices in my head. Как действовать, когда источник этической дезориентации всегда уже бьет ключом? Столкнувшись с этими вопросами, я принял ряд решений:

– Нужно обжить этот изначальный тупик (где я всегда уже виноват, «так сказать, по законам природы»).

– Если доступ к «подлинной» совести затруднен и негарантирован, то стоит описать градации «подобия совести».

– Там, где феноменологическое описание буксует, допустимо применить четырехчастную (комбинаторную) модель совести из трактата De quattuor modis conscientiarum и пятичастную (градуальную) модель из трактата De quinque partita conscientia как символические «матрицы», порождающие феноменологический смысл.

Перечислю основные интуции (они же – центральные тезисы) этой книги (I–XVIII).

(I) Мы можем столкнуться с неразличимостью «совести» и совестиѰ, т. е. совести предположительно подлинной и мнимого подобия совести. Эту ситуацию нельзя списать со счетов как всего лишь досадное недоразумение, поскольку она ставит под вопрос сам способ доступа к собственной совести. Впрочем, это не значит, что нужно предаться скептическому релятивизму или вообще перестать мыслить в терминах совести, или перестать прислушиваться к ее требованиям.

(II) Скорее эту неразличимость нужно заострить как конфликт двух взаимоотрицающих, «перпендикулярных» совестей. Примеряя на себя обе эти взаимоотрицающие совести, можно обнаружить, что совесть не зафиксирована «издревле», заменяема (на другую: похожую по типу или совсем иную), хоть и претендует на то, что изначально присуща нашему самоотчету и «безальтернативна».

(III) Поэтому имеет смысл рассматривать совесть как вживляемый сменный модуль. Но если замена модуля была произведена хотя бы однократно («на наших глазах», то есть в недавнем историческом прошлом), встает вопрос о том, сколько еще различного рода замен можно произвести.

(IV) Оглядываясь на проработанность темы в русле схоластики и казуистики, сложно не заметить ошеломляющее умножение родов, типов и частей совести. Их можно насчитать от двух до пятнадцати, строятся они либо по комбинаторному принципу взаимоналожения двух бинарных, оппозиций, либо по герменевтическому принципу собирания эпитетов из канонических текстов, либо как градация степеней неуверенности. При этом список не закрыт, типология остается открытой.

(V) Поэтому неудивительно, что всего несколько десятилетий назад этот переданный традицией список пополнился еще одним пунктом: совестью с напластованиями, идеологизированным подобием совести. Она оказывается деформирована той или иной массивной предпосылкой, которую ее носитель считает самоочевидной.

(VI) Эти напластования можно рассматривать как своего рода «затвердевшую» рутину или моральный автоматизм, слепое пятно, ускользающее от этического самоотчета. В таком случае встает вопрос о размыкании порочных кругов совести. Я предлагаю рассматривать встроенную моральную тревогу, которая выдается нам в готовом виде, вменяется нам, как символическую тавтологию: как в рамках догматической теории познания я всегда уже знаю, что значит «знать», так в рамках моральной тревоги я виноват уже в том, что заставило меня провиниться[130].

(VII) Символическая тавтология совести устроена как ловушка, которая, в принципе, не предполагает выхода. Тем не менее выход может быть найден, но как шаг в сторону, а именно: к различению символического и феноменологического регистров совести. В символическом регистре «все схвачено», нам раздается заранее заготовленные конъюнктурная совестьѰ, невротическая винаѰ и выморочный долгѰ, а в феноменологическом регистре хотя бы есть шанс на непредзаданные «совесть», «вину» и «долг».

(VIII) Символическую тавтологию приводит в движение символическая вера (аналог бытийной веры, Seinsglaube), а она всегда находится под угрозой выродиться в автоматизм. Так и совесть постоянно грозит деградировать до уровня ментального автоматизма.

(IX) Здесь стоит обратить внимание на тавтологическую модель вины, согласно которогой некто «виноват, так сказать, по законам природы», по определению. Тогда тезис: «Dasein как таковое виновно» – оборачивается своего рода символическим злоключением, безвыходность которого определяется «законами жанра».

(X) Ничего не мешает самозванцу, подражателю выдавать себя за голос, взывающий к самóй нашей подлинности, за голос совести. Самопонятность, встроенное мнение, подобие совести всегда уже наготове, только и ждут того, чтобы распаковаться внутри нас, всем своим видом показывая, что они всегда тут были.

(XI) Более того, совестьѰ предлагает нам самообвинение в режиме мелочной щепетильности как замкнутый цикл: как сожаление о всегда уже утраченном отсутствии вины. При этом наличие вины и не требуется, такое водяное