«Там, среди шумного моря, вьется Андреевский стяг…» Хрестоматия военного моряка - Коллектив авторов

были произведены в лейтенанты. Сигнал дивизионного командира вице-адмирала Павла Степановича Нахимова эскадре 1-го ноября 1853 г. мы выучили наизусть: «Война объявлена. Турецкий флот вышел в море. Отслужить молебен и поздравить команду».

Нахимов был популярен. Благотворное влияние на матросов Нахимова, Корнилова, Лесовского, Истомина и многих подражателей их тактики принесло во время обороны Севастополя зрелые плоды. Матросы обожали их и благоговели даже перед молодыми офицерами и тем воодушевляли нас, юношей, в эти тяжелые минуты перед лицом смерти на батареях многострадального Севастополя. Приведу бывший со мной случай, рисующий отношение команды к офицерам. Однажды ночью, стоя у орудия с семью матросами, слышим оклик часового: «Берегись, наша выстрелила!» Это означало, что с французской батареи был сделан выстрел в нашу сторону. Мы инстинктивно прислонились к траверсам, и слышу я, что на тот траверс, к которому прислонился я и три матроса, грузно села бомба – матросы упали ниц, я же скатился с платформы, упал ниц и для защиты положил руки на голову. Через 2–3 секунды разрывает бомбу, разваливает траверс, засыпает землей трех матросов; на меня же посыпалось лишь немного земли. Дым, шум и крики выскочивших из блиндажа восьмидесяти матросов. Моего приказания – отрывать засыпанных матросов – не слышно, а в толпе лишь громко раздается голос унтер-офицера Шишкова: «Где Митрофан Иванович, где Митрофан Иванович?» Нашед меня в толпе, он обнимает меня, целует: «Слава Богу, что вы живы, – говорит он, – не ушиблены ли вы?» Я приказываю отрывать скорее матросов, Шишков говорит: «Успеем еще», – а меня из рук не выпускает, говоря: «Слава Богу, что вы для нас живы».

…Придя на бастион мы учреждали между собой очередь; я и товарищ мой мичман Броневский состояли в одной смене и когда приходил черед нашего отдыха, то мы отправлялись на правый фланг бастиона, где, как казалось, реже падали неприятельские бомбы. Подойдем, бывало, к орудию и спрашиваем часового: «Часто ли здесь падают бомбы?» Всегда получался ответ: «Редко падают, можно заснуть». У меня была подушка, у Броневского – одеяло. Только хорошо расположимся на деревянной платформе под пушкой, лежим, обнявшись, грея друг друга, перестанем разговаривать, начнем дремать – как вдруг вблизи разрывает бомбу. Пожурим часового, а он непременно ответит: «Теперь, ваше благородие, больше не будут падать». Но мы уже идем дальше… Тот же ответ часового, и та же история. Переменим, бывало, несколько мест, пока крепкий сон не скует измученные нервы – тогда и бомбы нам не страшны, и холода не чувствуем.

Зато иногда, на рассвете, охватывало душу чудное чувство. Тихо, ни ветерка. Свет чуть пробивает тьму. Враги спят. Дремота одолевает, и сквозь сон слышишь – из лагеря пластунов-черноморцев несется прелестная мелодия утренней зари на их рожках, как чудная песня. Ни о чем не думаешь, хочется только слушать и слушать. В такие минуты забываются все невзгоды, и становится легко на душе.

(Морской сборник, 1901, № 10, с. 55–60)

Приказ капитана 1 ранга В.А. Корнилова. № 9 от 19 мая 1843 г.

Рекомендации по обучению матросов и унтер-офицеров будущего адмирала, начальника Севастопольской обороны Владимира Алексеевича Корнилова в то время, когда он еще командовал кораблем «Двенадцать апостолов», показывают, что на флоте никогда не увлекались муштрой, отдавая предпочтение воспитанию сознательного отношения к освоению воинской специальности.

Так как всякое искусство тогда только прочно вкореняется в ум и в память человека и тогда только может быть применено к разным обстоятельствам, когда обучение основано на рассуждении и понятии цели и назначении сего к нему относящегося, то я и рекомендую гг. дечным командирам и вообще всем, обучающим нижних чинов обращению с орудиями, в продолжение учений уделять часть времени на объяснение цели и назначения как самого орудий, так и всех приспособлений для действительной и скорой пальбы из него; для лучшего же уразумения требований моих прилагаю список вопросов комендорам и прислуге.

(Сборник приказов и инструкций адмиралов, с. 60)

В.И. Даль. Два лейтенанта

Записки автора знаменитого словаря, выпускника Морского корпуса Владимира Ивановича Даля рисуют любопытные портреты русских морских офицеров эпохи парусного флота.

…Иван Васильевич был старый лейтенант, один из тех, кто уже привык быть старшим лейтенантом на корабле. Средний рост, гибкий стан, большая живость в движениях и самоуверенность в осанке придавали ему приятную и приличную наружность; льняные волосы и такая же борода, чисто пробритая на подбородке и тщательно зачесанная по щекам; красное, загорелое лицо с голубо-серыми, острыми, яркими, нахальными глазами и с бровями льняной кудели придавали ему неотъемлемое прозвание белобрысого.

Иван Васильевич ходил козырем, с руками вразмашку или рассовав их по карманам, коих было у него множество; форма стесняла его на берегу, но в море он управлялся с ней по-своему: я не помню его на вахте, иначе как в куртке с шитым воротником, то есть в мундире с отрезанными полами и в круглой шляпе с низкой тульей. Если кисти рук и были заложены в карманы шаровар, то локти разгуливали на воле; голова привыкла закидываться на затылок; острый взор почасту обращался исподлобья вверх; ступни ног никогда не сходились, и пятка пятку не видывала. Иван Василевич стоял не иначе как расставив ноги вилами, подламывая несколько колени и даже покачиваясь на них, будто его подшибало зыбью.

Иван Васильевич был из числа тех старых моряков наших, которые прошли школу на английском флоте; моряки такого закала величались презрением ко всяким умозрительным сведениям, довольствуясь практикой, в которой, конечно, познания их были обширны, разнообразны и основательны. Никогда не забуду радушного просветления белобрысого лица Ивана Васильевича в минуту шквала, во время приготовления к шторму и тому подобному. Иван Васильевич был незлой человек, но по какой-то зачерствелой привычке обращался с командой более чем строго – жестоко. Никакие убеждения не могли отклонить его от этой крайне дурной, бесчеловечной привычки; он слушал в морском деле только одного себя и неизменных убеждений своих. Он опасался упрека в трусости, если бы уступил проявлявшимся иногда лучшим чувствам. Вот почему Иван Васильевич в тихую и ясную погоду являлся нередко на вахту, насупив брови; он скучал тихою, бездейственною вахтой; кипучая кровь его требовала деятельности, начинались учения и испытания разного рода, а за ними следовали неизбежные взыскания и расправа.

Другое дело в бурю: по мере того как небо замолаживало, постепенно заваливалось тучами, полдень начинал походить на поздние сумерки, прозрачный отлив яри-медянки и лазурика темнел на поверхности моря – по мере всего этого Иван