Цезарь и Христос - Уильям Джеймс Дюрант

Публий Теренций Афр. Его родители были, вероятно, финикийцами с примесью африканской крови. Нам не известно ничего о его жизни вплоть до того момента, когда он появляется в Риме как раб Теренция Лукана. Этот сенатор заметил талант робкого мальчика, дал ему образование и отпустил на волю. В благодарность юноша взял себе имя бывшего хозяина. Нас трогают римские манеры того времени, когда мы узнаем о том, как «бедно и плохо одетый» Теренций пришел домой к Цецилию Стацию, чьи комедии, ныне утраченные, доминировали тогда на римской сцене, и прочитал ему первую сцену «Девушки с Андроса». Цецилию стихи так понравились, что он пригласил поэта отобедать вместе с ним и с восхищением дослушал комедию до конца{219}. Вскоре о Теренции узнали Эмилиан и Лелий, которые стремились придать его стилю те черты отшлифованной латыни, которые были так дороги их сердцу. Из-за этого возникли слухи, будто пьесы Теренция пишет за него Лелий, — слухи, которые сам автор тактично и благоразумно ни опровергал, ни подтверждал{220}. Подвигнутый на это, видимо, уважительным эллино-фильством Сципионова кружка, Теренций старался более близко придерживаться греческих подлинников, давал своим пьесам греческие названия, избегал римских аллюзий и считал себя скромным переводчиком{221}, явно недооценивая свои действительные заслуги.

Мы не знаем, как была принята публикой пьеса, так понравившаяся Цецилию. «Свекровь» (Hecyra), написанная Теренцием следующей, провалилась, потому что зрители сбежали с нее смотреть медвежьи бои. Фортуна улыбнулась ему в 162 г. до н. э., когда он написал свою самую знаменитую пьесу — «Сам себя наказывающий» («Heauton Timoroumenos»). В ней рассказывалась история отца, запретившего сыну жениться на возлюбленной; сын, несмотря на запрет, поступил по-своему; отец лишил его наследства и прогнал из дома, а затем в порыве раскаяния отказался притрагиваться к своему богатству и жил в бедности и заботах. Сосед предлагает ему выступить в роли примирителя; отец спрашивает того, почему он принимает так близко к сердцу чужие печали; сосед произносит в ответ ту всемирно известную максиму, которая была встречена дружными аплодисментами:

Homo sum; humani nihil a me alienum puto —

Я человек, и считаю, что ничто человеческое мне не чуждо.

На следующий год «Евнух» был встречен так хорошо, что был сыгран в один день дважды (крайне редкое по тем временам явление) и принес Теренцию 8000 сестерциев (1200 долларов) за несколько часов{222}. Спустя несколько месяцев появилась новая комедия «Формион», названная по имени остроумного слуги, который спасает своего хозяина от родительского гнева и послужит Бомарше моделью крепыша Фигаро. В 160 г. до н. э. на играх, устроенных по случаю погребения Эмилия Павла, была сыграна последняя пьеса Теренция «Adelphoe», или «Братья». Вскоре после этой постановки автор отплывает в Грецию. На обратном пути он заболел и умер в Аркадии двадцати пяти лет от роду.

Его поздние пьесы были не слишком популярны, так как эллинизм полностью овладел его сердцем. Ему недоставало живости и искрометного юмора Плавта; он никогда не стремился затрагивать в своих произведениях римский быт и нравы. В его комедиях не было ни черных злодеев, ни отчаянных шлюх; свои женские персонажи он изображал с нежностью, и даже его проститутки не чужды добродетели. В его комедиях было немало изящных, энергичных строк и запоминающихся фраз: hinc illae lacrimae («вот откуда эти слезы»), fortes fortuna adiuvat («смелым судьба помогает»), quot homines tot sententiae («сколько людей, столько мнений») и сотни других; однако для того, чтобы их оценить, требовалось обладать склонным к философии разумом или литературным чутьем, которые, как обнаружил этот африканский раб, начисто отсутствовали в среде римского плебса. Тому не было дела до этих комедий, оказывавшихся на поверку чуть ли не трагедиями, до этих прекрасно выстроенных, но несколько медлительных сюжетов; ему были неинтересны необычные персонажи Теренция, их неторопливые беседы и слишком правильная речь. Особенно отталкивали именно правильность языка и чистота стиля. Кажется, будто зрители почувствовали, что между римской литературой и римским народом произошел непоправимый разрыв. Цицерон, который был слишком близок по времени Катуллу, чтобы разглядеть его, и слишком разумен, чтобы не получить удовольствие от Лукреция, находил Теренция самым тонким поэтом Республики. Цезарь был более справедлив в своем приговоре, когда он восхвалял «любителя чистой речи», но в то же время сожалел об отсутствии у Теренция vis comica — «мощи смеха», называя его dimidiatus Menander — «половинным Менандром». И тем не менее Теренций добился по крайней мере одного: этот семитический инородец, вдохновленный Лелием и Грецией, сделал из латинского языка такой совершенный инструмент, благодаря которому в следующем столетии окажется возможной проза Цицерона и поэзия Вергилия.

VI. КАТОН И КОНСЕРВАТИВНАЯ ОППОЗИЦИЯ

Это греческое нашествие в литературе, философии, религии, науке и искусстве, эта революция в манерах, нравах и составе римского населения не могла не наполнить старомодных римлян чувствами недовольства и страха. Удалившегося в свое сабинское поместье сенатора Валерия Флакка беспокоили упадок римского характера, испорченность политических нравов, замена mos maiorum греческими идеями и образом жизни. Он был уже слишком стар, чтобы лично вступить в единоборство с этим приливом. Однако на расположенной неподалеку ферме, как раз за пределами Реаты, жил молодой крестьянин из плебеев, в котором проявлялись все традиционные римские качества: он любил землю, трудился до седьмого пота, понемногу копил деньги, был по-консервативному прост и непритязателен и при всем при том был таким же блестящим оратором, как и радикалы. Он звался Марком Порцием Катоном: Порцием, потому что его семья на протяжении многих поколений разводила свиней (porcus); Катоном, потому что его предки были, как и он, людьми ловкими и проницательными (catus). Флакк настоятельно порекомендовал ему заняться изучением права; Катон последовал совету и стал выигрывать дела своих соседей в местных судах. Флакк предложил ему отправиться в Рим; Катон действительно отправился и в тридцатилетием возрасте получил квестуру (204 г. до н. э.). К 199 г. до н. э. он побывал уже эдилом. К 198 — консулом. В 191 г. до н. э. он стал трибуном, а в 184 — цензором. Тем временем он успел отслужить двадцать шесть лет в армии как не ведающий страха солдат, способный и не знающий снисхождения военачальник. Он видел в дисциплине мать характера и свободы; он презирал солдата, «который усиленно работает руками на марше и ногами в битве и чей храп громче воинственного крика, издаваемого На поле брани». Он заслужил уважение воинов, идя на марше пешком рядом с ними, наделяя каждого из них