Император Пограничья 13 - Евгений И. Астахов

Она не была знатной — дочь лекаря из дальней деревни, но именно она воспитала во мне умение видеть ценность в каждом человеке. Научила играть на лире и петь старые песни, читать руны и различать ядовитые травы от целебных, определять погоду по форме облаков и вправлять переломы.

«Твой дед чуть не отрёкся от отца за этот брак, — рассказывала она, зашивая порванную одежду, — но, когда твой отец сломал ногу в бою и несколько недель лежал в бреду, именно я удержала его людей в узде. Мы все связаны. Понимаешь?»

Она умерла во время Кровавой зимы, когда орды Алчущих осадили город моего отца. Запасы таяли, начался голод. Когда доедали последние припасы, часть мяса оказалась испорченной. Мать отдала свою порцию свежего детям слуг, а сама взяла протухшее — мол, её желудок крепче, переживёт. Не пережила. Отравление в ослабленном организме оказалось смертельным.

Мне было шестнадцать… До последнего вздоха она учила меня, что истинное благородство измеряется не кровью, а поступками.

Мать ушла лишь на полгода раньше отца. Возможно, он потому и остался прикрывать отход беженцев с отрядом своих хирдманов, зная, что, если умрёт в бою, отправится к ней. Не смог вынести разлуки…

«Я хорошо знаю, что такое беспомощность, — говорила она мне в детстве. — Поэтому ты никогда не должен оставлять беззащитных на произвол судьбы. Сильным быть легко. Трудно оставаться человеком, когда ты сильный».

— Жизнь учит таким вещам, — уклончиво ответил я. — Я много читал историю. Все тираны заканчивали одинаково — свергнутые теми, кого притесняли.

Я обвёл взглядом присутствующих и продолжил:

— Есть и чисто прагматические причины. Мёртвые не платят налоги, не создают богатства, не защищают границы. Каждый убитый в междоусобице — это минус один воин в строю против Бездушных. Сытый крестьянин, чья семья под защитой, работает продуктивнее запуганного раба. Воин, сражающийся за свой дом, бьётся яростнее наёмника.

— Но вы же казнили старосту, убивали на дуэлях, — заметил Крылов, всё ещё проверяя границы.

— Насилие — это инструмент, — кивнул я. — Меня нельзя назвать человеком мягкосердечным. Я рационален. Казню врагов, когда это необходимо. Убиваю тех, кто угрожает мне и моим людям. Но не из садизма или прихоти. Каждое применение силы должно иметь цель. Должно быть оправданно.

— Прагматичный гуманизм, — пробормотал Джованни. — В Венеции мы называем это «просвещённый эгоизм».

— Называйте как хотите, — пожал я плечами. — Суть в том, что страх — плохой фундамент для власти. Он работает, пока ты сильнее всех. Но стоит показать слабость — и те, кого ты запугивал, разорвут тебя. Уважение и взаимная выгода создают более прочные связи. Люди, за которых ты сражаешься, будут сражаться за тебя.

Захар неожиданно усмехнулся:

— А я-то думал, барин, вы просто хороший человек.

— Может, и это тоже, — улыбнулся я, — но хорошим человеком можно позволить себе быть, только будучи достаточно сильным, чтобы тебя за это не сожрали. Абсолютная сила позволяет не бояться проявлять человечность.

Отец Макарий покачал головой:

— Прагматичный взгляд на добродетель, сын мой. Господь учит нас добру ради самого добра, а не ради выгоды.

— Реалистичный, батюшка. На днях тысяча человек придёт нас убивать. Я остановлю их не добрыми словами и не молитвами, а силой оружия и магии. И когда враг будет повержен, я смогу позволить себе быть милосердным к побеждённым. К некоторым из них, — поправил я себя. — Потому что буду достаточно силён, чтобы моё милосердие не обернулось слабостью.

Разговор затих. Каждый обдумывал услышанное. Ярослава смотрела на меня с интересом, будто увидела с новой стороны — в её глазах читалось понимание и одобрение такой философии. Василиса задумчиво кивала, погрузившись в себя. Полина выглядела слегка испуганной такой откровенностью. Матвей Крестовский впервые за вечер поднял голову и посмотрел мне в глаза — кажется, что-то в моих словах нашло отклик в его израненной душе. Человек, переживший ужасы Гона, понимал, что такое необходимость быть сильным.

— За выживание! — внезапно поднял бокал Руслан Ракитин. — И за то, чтобы завтра мы были достаточно сильны для милосердия.

Все поддержали тост. Напряжение немного спало. Разговор потёк в более спокойном русле. Обсуждали детали обороны, распределение боеприпасов, сигналы тревоги. Постепенно напряжение уходило.

— Борис, — внезапно обратился фон Штайнер к командиру дружины, — вы же местный уроженец? Как ваша семья оказалась в такой глуши?

Борис усмехнулся, отпивая вина:

— Прапрадед основал Угрюмиху. Давным-давно сбежал из Владимира с несколькими семьями. Налоги душили — либо в кабалу, либо в леса. Увёл с собой полсотни душ сюда.

— И выжили в такой глуши? — удивилась Полина.

— Первую зиму чуть не вымерли. Но старик Борис — тоже Борисом звали — был упрямый. Говорил: «Лучше помереть свободным, чем жить крепостным». Выстояли. Теперь вот защищаем то, что деды построили.

— Строить на века — это особое призвание, — задумчиво отозвался архитектор, глядя в окно на силуэты недостроенной Академии. — Я всю жизнь мечтал создать что-то вечное. Не просто здание — символ, который переживёт меня на столетия.

— И создадите, — неожиданно твёрдо сказала Ярослава. — После победы достроите.

Фон Штайнер покачал головой:

— Если победим. А если нет — кто знает, что останется…

— Останется, — Засекина повернулась ко мне, её глаза блеснули. — Потому что маркграф не подведёт. Знаете, после переворота, когда отца убили, никто из других князей не вступился. Все искали в мутной воде только свою выгоду. Почти все, — поправила она себя. — Тогда я поняла — самое страшное — потерять не власть, а веру в то, что власть может быть справедливой.

— А что изменило ваше мнение, княжна? — спросил Игнатий.

— Моя подруга Варвара. А ещё — Угрюм. Здесь я впервые увидела правителя, который не прячется за чужими спинами, не требует от других того, чего не сделал бы сам.

Василиса, слушавшая молча, вдруг подалась вперёд и произнесла с неожиданной горячностью:

— Я тоже хочу так научиться. Править справедливо, защищать людей…

Она осеклась, словно сказала лишнее. Полина мягко улыбнулась:

— Это благородная цель.

— Отец всё ещё не видит во мне «меня», — тихо продолжила Василиса. — А я хочу доказать, что могу править и приносить пользу. Как Прохор.

Я заметил, как Крестовский дёрнулся, словно слова Голицыной задели что-то больное.

— Пользу… — задумчиво повторил Матвей, впервые подавая