Иосиф Бродский. Годы в СССР. Литературная биография - Глеб Морев

антисоветские взгляды Солженицына и его планы по написанию «Архипелага ГУЛаг». С этого момента вопрос о Солженицыне существует для в КГБ не в литературной, а исключительно в политической плоскости. Органы госбезопасности и с их подачи государственные структуры с конца 1965 года придерживаются в отношении Солженицына позиции, сформулированной позднее Ю. В. Андроповым на заседании Секретариата ЦК КПСС 10 марта 1967 года (за два с небольшим месяца до назначения его председателем КГБ СССР):

Вопрос о Солженицыне не укладывается в рамки работы с писателями. Он написал конкретные вещи, такие, как «Пир победителей», «Раковый корпус», но эти произведения имеют антисоветскую направленность. Надо решительно воздействовать на Солженицына, который ведет антисоветскую работу[591].

Для госбезопасности результатом этого воздействия должно было стать безусловное публичное отречение Солженицына от своей антисоветской позиции – наиболее органичными, с точки зрения властей, способом и формой такого отречения стали бы заявление писателя с осуждением появившихся на Западе его текстов, не опубликованных в СССР, и его протест против использования его имени в западной пропаганде, направленной против Советского Союза.

Такого рода «заявления-отречения» являлись одним из ритуализованных к концу 1960-х годов элементов советской общественно-политической жизни. Только пройдя через ритуал идеологического «самоочищения» (сколь бы формальным он внутренне ни был для того или иного автора), «провинившийся» перед режимом писатель мог рассчитывать на продолжение существования в системе советской литературы. Е. Г. Эткинд так описывал этот феномен советской культурной жизни:

Сошлюсь (отдавая себе отчет во всех различиях между авторами) на трагическое заявление Б. Л. Пастернака с отказом от Нобелевской премии и с отказом уехать заграницу; на письма Б. Окуджавы, В. Шаламова, братьев Стругацких, А. Твардовского… Они обычно порождены необходимостью сохранить право на активность внутри своей страны. Это горько – плюнуть в лицо самому себе, но каждый из названных мною шел на это последнее унижение, надеясь писать и публиковать дома, надеясь не потерять своего читателя, свой язык, свою культуру. <…> Покаянные заявления, о которых я веду речь – слабые попытки писателей оградить себя от всемогущего государства-монополиста, использовать ненадежные, постоянно нарушаемые правила игры, чтобы отстоять свои и своих читателей интересы[592].

Механизм обязательного «покаяния» был запущен властью уже в момент возникновения «дела Пильняка и Замятина» в 1929 году и запрета бесцензурных зарубежных публикаций живущих в СССР авторов, – причем поведение двух писателей в сложившейся вокруг них ситуации сразу обозначило своего рода развилку, перед которой оказывался впоследствии всякий из советских авторов, чьи не опубликованные в СССР вещи печатались за рубежом.

Как точно отмечал А. Ю. Галушкин,

в ходе «дела» [Пильняка и Замятина] была оформлена и предложена советскому писателю особая модель поведения и взаимоотношения с властью. <…> В ходе «дела» была апробирована такая структура управления литературной жизнью, которая предполагала безукоснительное подчинение по горизонтальной (центр/провинция) и вертикальной (руководство организации / ее члены) линиям. Эта структура, аналогичная партийной модели управления, позднее и легла в основу деятельности Союза советских писателей[593].

И Пильняк и Замятин написали «объяснительные» письма в «Литературную газету». Письмо Пильняка, выражавшего несогласие с предъявленными ему обвинениями и с их тоном («чувствую себя в атмосфере травли»), содержало, однако, ритуальную формулу присяги советской литературе («будучи одним из зачинателей советской литературы, издав первую в РСФСР книгу рассказов о советской революции, – я хочу и буду работать только для советской литературы, ибо это есть долг каждого честного писателя и человека»[594]). Замятин же, полемизируя с предъявленными идеологическими обвинениями, избежал выражений политической лояльности и, более того, позволил себе публичный протест – заявил о выходе из писательской организации:

…состоять в литературной организации, которая хотя бы косвенно принимает участие в травле своего сочлена, – я не могу, и этим письмом заявляю о выходе своем из Всероссийского союза писателей[595].

И если Пильняк смог продолжить писательскую деятельность в СССР, то Замятин оказался полностью отрезанным от литературной жизни и возможности оплачиваемого литературного труда:

<…> сделано было все, чтобы закрыть для меня всякую возможность дальнейшей работы. Меня стали бояться вчерашние мои товарищи, издательства, театры. Мои книги запрещены были к выдаче из библиотек. Моя пьеса («Блоха»), с неизменным успехом шедшая во МХАТе 2-м четыре сезона, была снята с репертуара. Печатание собрания моих сочинений в издательстве «Федерация» было приостановлено. Всякое издательство, пытавшееся печатать мои работы, подвергалось за это немедленному обстрелу, что испытали на себе и «Федерация», и «Земля и фабрика», и особенно – «Изд[ательст]во писателей в Ленинграде», —

писал Замятин Сталину в июне 1931 года[596].

Любопытно, что именно К. А. Федин, в 1929 году входивший в руководство Ленинградским отделением Всероссийского союза писателей и воплощавший для антибольшевистски настроенных современников «совесть наших дней»[597], тогда же в дневнике исчерпывающе сформулировал смысл проявившейся в «деле» Пильняка и Замятина государственной политики в отношении писателей и их объединений:

Три дня назад – общее собрание Союза писателей, перед тем – заседание Правления с москвичами <…> Все было сделано, как надлежало: Правление спорило, выходило из терпения – но не вышло, – общее собрание ничего не поняло <…> Правление высекло себя, дало себя высечь. Поступить как-нибудь иначе, т. е. сохранить свое достоинство, было невозможно. Все считают, что в утрате достоинства состоит «стиль ЭПОХИ», что «надо слушаться», надо понять бесплодность попыток вести какую-то особую линию, линию писательской добропорядочности. Смысл кампании против Союза – в подчинении его директивам руководителей пролетарских писателей <…>; в лишении его иллюзии внутрисоюзной демократии; в лишении его «права молчания». <…> Писательство <…> должно будет выдавать чужие слова за свои. Мы должны окончательно перестать думать. За нас подумают[598].

Предполагавший «сохранение достоинства» компромиссный вариант в «деле Солженицына» – с выходом набранных в декабрьском номере «Нового мира» за 1967 год первых восьми глав «Ракового корпуса» и не упреждающей, а одновременной публикацией в журнале письма Солженицына, возражающего против неавторизованного издания романа на Западе[599], – органы госбезопасности не устраивал. Через своего агента Виктора Луи[600] в начале 1968 года КГБ передает на Запад текст романа, что, в свою очередь, заставляет редакцию эмигрантского журнала «Грани» объявить о начале публикации «Ракового корпуса», окончательно блокируя таким образом выход его в «Новом мире»[601].

Написанное в этой обстановке 21 апреля 1968 года Солженицыным письмо протеста против западных публикаций «Ракового корпуса», в котором писатель – несмотря на нажим Твардовского[602] – демонстративно избегает советских пропагандистских штампов, обозначающих политическое размежевание с Западом, и сосредоточивается на проблемах аутентичности публикуемого без ведома автора текста, не соответствовало советскому стандарту «покаяния». Убедившись, что заставить Солженицына «отмежеваться» от Запада не