Два пути. Русская философия как литература. Русское искусство в постисторических контекстах - Евгений Викторович Барабанов

тех практических нападений, которым я подвергся в передовых статьях «Московских Ведомостей», можно ли было догадаться, что дело идет о научном споре в интересах теоретической истины? Эти нападения если и имели отношение к какой-нибудь науке, то разве только к науке – уголовного права, в которой я совершенно не компетентен… Содержание моего реферата – хорошо ли, худо ли – во всяком случае относится к известной науке, называемой философией истории. Но к какой же собственно, науке относится, например, вопрос: почему я, Владимир Соловьев, не подражаю примеру Лютера?»… (31)

Соловьев пытается направить полемику в русло беспристрастного теоретического разыскания истины. Он словно не замечает, что спор обусловлен коренным различием первичной интуиции – тем глубинным пластом изначального жизнечувствия, который может создавать идеологические заслоны против любой теоретической истины. В действительности спор шел не о Лютере и не о вероопределениях семи вселенских соборов. Столкнулись два разных типа христианского миропонимания, два разных взгляда на смысл истории, на жизненное призвание Церкви и человека. И существо принципиальных расхождений, которых Вл. Соловьев в своих полемических ответах прямо не касается, лучше всего выразить словами публициста «Московских Ведомостей»:

1. «Православная Церковь ждет осуществления Царства Божия на небе, а г. Соловьев требует осуществления его на земле» (14).

2. «Соловьев пытается сбить с толку благонамеренных христиан, утверждая какую-то мистическую нравственно-практическую благодать» (14).

3. «Люди, которых г. Соловьев признает бессознательными делателями Христовой нивы, изгнали из души народных масс покорность общественной иерархии – способность спокойного довольства выпавшим им на долю жизненным уделом, если он оказывается тяжелым» (30).

4. «Да, христианский эгоизм, то есть искание прежде всего спасения своей души и постоянный трепет за это спасение, действительно есть у всех искренне и право верующих. Такой эгоизм не только есть, но он и должен быть. Он вытекает из самой сущности христианства, из самых существенных и основных положений его: из веры в страшный суд и загробную жизнь, из желания следовать великому зову Божественного Учителя – «собирать себе сокровища на небеси, а не на земли» и «искать прежде всего царствия Божия и правды его» – в твердой уверенности, что всё остальное приложится нам» (20).

Последний абзац принадлежит перу Александрова и является почти буквальным пересказом идей его духовного наставника – Константина Леонтьева. Но у Леонтьева эти же мысли высказаны драматично, сурово, страстно. Леонтьев был потрясен ужасом вечной гибели. И этот ужас, пришедший к нему в момент религиозного перелома, затем сопутствовал ему всю жизнь: и в Афонском монастыре, и в Оптиной пустыни. Леонтьев был долгое время дружен с Соловьевым, преклонялся перед ним, хотя и был чужд его религиозно-философских и теократических исканий (Подробнее об отношениях К. Леонтьева и Вл. Соловьева см. в статье свящ. И. Фуделя: «Русская Мысль», 1917, кн. XI–XII, стр. 17–32).

Но известие о реферате заставило Леонтьева отшатнуться, обернув былую влюбленность в страстную вражду. Он не мог простить Соловьеву сближение христианства с идеями гуманизма и прогресса. «Возражать сам, – пишет Леонтьев Александрову, – по многим и важным причинам не могу. Перетерлись, видно, «струны» мои от долготерпения – и без своевременной поддержки… Хочу поднять крылья – и не могу! Дух отошел! Но с самим Соловьевым я после этого ничего и общего не хочу иметь… Жду только прочесть реферат, чтобы написать это ему… А то что Александр II, Ростовцев, Милютин, Самарин и др. не были «безбожниками» – это возражение в высшей степени невыгодное. Во-первых, в степени церковности этих деятелей позволительно сомневаться. Думаю, что большинство их было одинаково далеко и от «безверия», и от истинно-церковного христианства. Они были все именно «умеренные либералы»; не отвергали и не руководились, не подчинялись. Самарин позволил себе напечатать, что есть «нравственные атеисты», которые ближе к Богу, чем многие «Благоверные», «Высокопреподобные» и т. п. Вот их (славянофилов) церковность!.. Моей племяннице, просившей и о. Амвросия разрешения молиться за отца (который, умирая, торжественно отказался принять священника), старец дал особую молитву, где испрашивается пощада у Бога в том, что она, по личному чувству, дерзает за безбожника молиться… Да! эгоисты; но так нужно. Да! неверующие сделали революции и реформы. Оттого они1 и скверны… И прогресс есть разложение…» (88,123–125)

Почти за полторы недели перед смертью Леонтьев писал Александрову по поводу выступлений «Московских Ведомостей»: «Вообще – эта полемика и радует меня, и волнует. Я все боюсь, чтобы Соловьев не вывернулся; но, видно, Грингмут и Говоруха не пожалели трудов, не поленились запастись справками. А я? Я могу только молиться за них, благословлять их, восхищаться их возражениями – и только!.. Впрочем, попытаюсь хоть советы давать… Я предлагаю такого рода план: сперва добиться, чтобы духовенство возвысило голос, – тогда для недоумевающих все будет ясно и авторитетно. Потом, когда этого добьемся, употребить все усилия, чтобы Вл. Соловьева выслали (навсегда или до публичного покаяния) за границу. Государство Православное не имеет права всё переносить молча! И, наконец, по высылке сделать секретное цензурное распоряжение такого рода: его книг не впускать; но если кто вздумает писать о Вл. Соловьеве, то можно, но подвергать, по исключению, предварительной цензуре даже и назначенное для бесцензурных изданий: опровержения, нападки – хорошо; защита – нельзя… Вот о чем советую подумать в редакции «Московских Ведомостей». Прочтите им всё это» (88,126–129).

«Московские Ведомости» совета Константина Леонтьева не приняли – может быть достаточно было и того, что в «дело о реферате» Владимира Соловьева вмешался сам обер-прокурор Святейшего Синода К. П. Победоносцев?.. (См. № № 86,87,89,90,91 Библиографии). Но в оценке творчества Соловьева газета шагнула, пожалуй, еще дальше Леонтьева:

«Мы ведь с Соловьевым давнишние приятели, – «рассказывает» Антихрист фельетонисту «Московских Ведомостей». – Ведь когда он свой «Национальный вопрос» писал, а потом и реферат «О причинах упадка средневекового миросозерцания» – я ему много помогал! Ведь там многие идеи – мои!»(65).

Первое впечатление от этой полемики – впечатление разорванных и разделенных миров. Трудно поверить, что спорящие находятся внутри одной и той же религии, одной Церкви, одного исповедания. Перед нами – два различных понимания основ христианства, два разных взгляда на существо Божественного воплощения и призвание человека.

Для Соловьева жизнь христианского мира – это богочеловеческий процесс, и назначение человека – творчески, активно в нем участвовать. «Бог стал человеком для того, чтобы человек обожился», – повторяет Соловьев Иринея и Афанасия Великого. Творение мира не закончено: жизненная задача всех христиан – работать для осуществления Царства Божия здесь, на земле. И эта работа начинается не с внешнего переустройства, но с духовного перерождения, ведущего к нравственной и социальной активности. Ибо Царство Божие есть новая жизнь, основанная на любви к Богу и