Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

Патернализм, который защищает Мигранян, не является перфекционизмом. Какое бы содержание он ни вкладывал в политическую культуру, Мигранян считает, что она не делает людей лучше, а просто необходима для функционирования политической системы. Короче говоря, ее ценность сугубо инструментальна по отношению к потребностям государства. При этом патернализм не препятствует принципу индивидуальной автономии в понимании Миграняна, то есть свободе личности против вмешательства государства в частную сферу. С этой точки зрения, считает Мигранян, индивид не становится менее автономным от того, что авторитарное государство запрещает ему участвовать в осуществлении власти и навязывает механизмы, считающиеся полезными для стабильности политической системы. Напротив, Мигранян считает, что исключение – как правило временное – большинства населения из политической сферы является лучшей гарантией сохранения индивидуальной свободы от тирании масс и тоталитаризма.

Демократия как производство, демократия как освобождение

Политическая реформа, предложенная Миграняном, – технократическая программа создания государством правовой основы демократии, а именно гражданского общества и разделения властей. Одним словом, это производственный процесс. Подобно ремесленнику, реформатор должен «воспроизводить в реальности» «механизмы» взаимоотношений между индивидом, обществом и государством таким образом, чтобы они соответствовали «форме» предметов, продиктованной ему специальными знаниями, в данном случае мировым опытом перехода к рынку и демократии. Авторитарное измерение присуще этой технократической перспективе: обладание специальными знаниями ремесленника подразумевает, что только просвещенная элита способна основать новый политический порядок и, более того, она должна применить определенное насилие над материалом, чтобы придать ему желаемую форму[424]. Клямкин же считает, что целью политической реформы является освобождение естественных склонностей индивидов – того, что он называет «жизнью» и «настоящим», – от тисков искусственных и абстрактных схем. Он представляет это освобождение как антитехнократическое начинание: «Нормальное же общество, к которому мы вознамерились двинуться, спроектировать и построить нельзя, как нельзя спроектировать и построить организм и душу каждого из нас»[425]. С этой точки зрения политикой должна руководить действительно «жизнь»: «И тут я хотел бы быть предельно определенным: пока мы будем танцевать не от жизни, а от слова, которому должна соответствовать жизнь <…> до тех пор не будет на нашей земле ни достатка, ни душевного здоровья, до тех пор руководить нами будут специалисты по идеологическому языкознанию»[426]. В этом Клямкин разделяет антиискусственную, антиидеологическую моральную перспективу, характерную для большинства советских либералов эпохи перестройки. Тем не менее Клямкин одобрил основные выводы технократической программы Миграняна: появление просвещенного деспота, ограничение политических свобод, насаждение институтов рыночной экономики и демократии. Эта программа, по признанию самого Клямкина, не соответствовала его «демократическим убеждениям», но тем не менее представлялась неизбежной с учетом исторического опыта перехода к демократии и современной расстановки сил в СССР. Этими рассуждениями Клямкин предвосхитил изменение отношения большинства либеральной интеллигенции к «железной руке» в последующие годы.

Летом 1989 года, когда появилось совместное интервью Клямкина и Миграняна, их позиция вызвала скандал. Сотни писем от возмущенных читателей пришли в редакцию «Литературной газеты»[427]. «Читаю – глазам своим не верю», – писал один из них. «Поначалу посчитал публикацию первоапрельской шуткой, мистификацией», – написал другой. Для многих идея «железной руки» была очевидным шагом назад. Один из читателей назвал Миграняна и Клямкина «динозаврами» и «птеродактилями», а другой обвинил их в возвращении к худшим временам советского прошлого: «Не хочу, чтобы в светлое будущее меня тащила „железная рука“. Мы уже это проходили и заплатили сполна. Ведь именно туда волокла нас „сверхжелезная рука“ Сталина». Журналист, составляющий подборку читательских писем, также отмечает, что критика «железной руки» часто отражает моральное негодование, не оставляющее места для дискуссии:

Человек, страстно защищающий демократию, и сам может не подозревать, что его сознание поражено вирусом авторитаризма. Пишу об этом потому, что в письмах, увы, слишком много брани в адрес авторов, посмевших высказать непривычную, непопулярную нынче точку зрения, слишком много подозрительности, готовности обвинить инакомыслящих во всех смертных грехах. Признаки эти вряд ли совместимы с подлинно демократическим сознанием.

Как это часто бывало в то время, противоположную позицию сразу же заподозрили в наличии корыстных мотивов. Многие читатели утверждали, что Мигранян и Клямкин «продажны» или являются марионетками в политической «кампании» по подготовке общества к установлению диктатуры. Для большинства читателей «Литературной газеты» и интеллектуалов, публикующих реплики, идея «железной руки» в корне противоречит перестройке.

Хотя для многих советских либералов «железная рука» казалась неприемлемой идеей, они не были принципиально против ряда аргументов, использованных Миграняном и Клямкиным для ее обоснования. Либеральную интеллигенцию, выступавшую за консолидацию демократических сил в поддержке реформатора, объединяло стремление к укреплению исполнительной власти и забота о последствиях прямого участия населения в политике. Настоящая звезда среди либеральных депутатов, Гавриил Попов, вскоре ставший председателем Московского городского совета, был одним из тех, кто весной 1990 года поддержал введение поста Президента СССР, специально созданного для Горбачева, что еще более расширило его личные полномочия на посту Председателя Верховного Совета. И это несмотря на то, что Горбачев вновь проходил не прямым голосованием, а косвенно – членами Съезда. Попов обосновал свою поддержку реформатора так: «Невозможно создать эффективную политическую систему без сильной и независимой исполнительной власти»[428]. Другие радикально настроенные депутаты осудили введение института президентства как шаг к авторитаризму. Афанасьев говорит: «Что он принес, кроме необычайной подвижки в сторону авторитарного господства для некоей олигархии, некоей анонимной хунты?»[429]

На этом фоне в журнале «Век XX и мир» была опубликована любопытная анонимная статья «Жестким курсом…»[430], представленная как «аналитическая записка», подготовленная «специалистами ленинградской Ассоциации социально-экономических наук». Эта ассоциация объединяла экономистов-неолибералов во главе с Анатолием Чубайсом, убежденных в необходимости ускоренного перехода к рыночной экономике (так называемой концепции «большого скачка»), направленного на достижение бюджетной сбалансированности и немедленный переход к частной собственности. Эту статью можно рассматривать как квинтэссенцию выражения технократического подхода к перестройке. Даже не пытаясь аргументированно обосновать свою позицию, авторы с самого начала заявляют, что их концепция экономической реформы представляется «рациональной и своевременной», а затем посвящают всю статью описанию политических мер, которые необходимо принять для обеспечения ее успеха. Реализация экономических реформ, по их мнению, будет встречена большинством населения враждебно из‑за резкого падения уровня жизни, роста неравенства доходов и появления массовой безработицы. Для сохранения контроля над страной и ходом реформ, по мнению авторов, правительство будет вынуждено пойти на авторитарные меры, такие как цензура в отношении критиков и принятие чрезвычайных антизабастовочных законов. По их мнению, учреждение поста президента СССР было хорошим