Потерпевшие победу. Советские либералы и крах демократии в России (1987–1993 годы) - Гийом Совэ

социалистическую идею посмотрим более широко: начиная с идей Иисуса Христа о братстве и справедливости, через ленинские предсмертные муки, когда он пытался найти выход из кризисного положения, и до самых новейших штудий современной социал-демократии»[439]. В этом калейдоскопе идеологических ссылок упоминание «позднего Ленина», видимо, не имеет такого веса, как социал-демократия, поскольку Афанасьев одновременно представлял шведскую и датскую модели как «Божий рай», к которому должен двигаться СССР, тогда как Ленин всегда резко отзывался о социал-демократии. С этой точки зрения отказ Афанасьева от Ленина и социализма весной 1990 года в связи с провалом Демократической платформы отнюдь не был серьезным переломом в его политическом мышлении. По сути, программа Афанасьева не изменилась: он по-прежнему отстаивал рынок, конец империализма и демократию. Но Ленину и социализму в ней уже не было места. Выйдя из КПСС, Афанасьев разорвал все идеологические узы, связывавшие его с ней: он обвинил Ленина в советской политике террора[440] и назвал социализм «бредовой идеей»[441]. Он по-прежнему заявлял о своей поддержке социал-демократической модели, но теперь настойчиво противопоставлял ее советскому социализму. Точнее, он утверждал, что его позиция «где-то между социал- и конституционными демократами, сторонников которых Ленин и его преемник безжалостно преследовали»[442]. Скандинавская модель стала для него образцом «социализма с человеческим лицом», в котором, по его словам, «трудно усмотреть черты Марксова коммунизма, но явственно проступают христианские, общегуманистические идеалы» и который, таким образом, соответствует «капитализму с социал-демократическим лицом», основанному на «либеральном индивидуализме»[443]. Через год Афанасьев связал свою социал-демократическую программу с «политическим и экономическим либерализмом»[444] и считал свои убеждения «вполне радикально-либеральными»[445].

Отказ от социализма и переход к либерализму в СССР некоторые аналитики называют «впечатляющей трансформацией», «когнитивной революцией»[446]. Это, несомненно, относилось к значительной части населения, которая не ставила под сомнение фундаментальные принципы социализма, а теперь с трудом воспринимала радикальную критику, появлявшуюся в советской прессе. С тех пор широко обсуждается вопрос о поразительном идеологическом сдвиге в среде позднекоммунистической интеллигенции, ознаменовавшемся окончательной дискредитацией марксизма-ленинизма и упадком реформистского коммунизма[447]. Однако этот идеологический сдвиг, как бы он ни был знаменателен, сам по себе не объясняет основные направления деятельности советских либералов в период перестройки. По сути, дебаты в этот период не были обусловлены идеологией в смысле противостояния четких социально-политических мировоззрений. Об отсутствии идеологической ясности можно сожалеть, поскольку это привело к многочисленным недоразумениям относительно реальных целей реформ. Однако крайне важно не навязывать искусственную идеологическую ясность изменчивому ландшафту идей, царившему в то время. Отказ от коммунизма и его символов не привел к существенному изменению политических взглядов многих советских либеральных интеллектуалов. В 1990, как и в 1989 году, они стремились «приобщиться к мировой цивилизации» и создать условия для реализации «общечеловеческих ценностей» путем перехода к демократии и рынку. Только этот проект теперь рассматривался как либеральный, а не социалистический. Быстрая смена идеологических ярлыков и большая изменчивость их смысла свидетельствуют о том, что в условиях перестройки они служили прежде всего для обозначения относительной удаленности их носителя от Коммунистической партии. Как таковые, они не могут считаться верными индикаторами политической мысли. Если посмотреть, что говорила либеральная интеллигенция по конкретному вопросу о власти, то становится ясно, что позиция ДР в 1990 и 1991 годах, несмотря на все идеологические потрясения, была фактически очень похожа на позицию МДГ в 1989 году. И, как и тогда, демократическое движение оставалось расколотым по вопросу о том, чему отдать приоритет – укреплению власти реформаторов или формированию автономной оппозиции.

Соотношение демократического движения и реформаторов в 1991 году

В течение 1989 года неоднократные провалы попыток сотрудничества с советскими властями и моральный вес Сахарова убедили часть либеральной интеллигенции в том, что лучший способ продвижения реформ – это давление на Горбачева путем создания автономной оппозиции с собственной программой и поддержкой широких народных масс, как это произошло в Польше. Однако внезапная смерть Сахарова умерила пыл оппозиции, и несколько депутатов-демократов, призывавших к политической забастовке в декабре 1989 года, вновь попытались консолидировать демократические силы вокруг реформатора весной 1990 года, на этот раз в рамках Демократической платформы внутри КПСС. Как мы уже отмечали, именно провал этой, уже десятой по счету попытки консолидации привел к созданию в октябре 1990 года коалиции ДР как явной оппозиции Коммунистической партии. Примечательно, что оппозиционная идентичность ДР изначально не была направлена против Горбачева, к которому ряд либеральных интеллектуалов все еще относились с глубоким уважением, смешанным с упорной надеждой на его союз с демократическим движением, несмотря на его склонность опираться на консервативные элементы партии, становившуюся все более очевидной[448]. Однако кровавая интервенция Советской армии в Вильнюс 11 января 1991 года разрушила эти надежды даже среди самых преданных горбачевцев, таких как Карпинский и Адамович. 20 января ДР организовала на Манежной площади в Москве демонстрацию протеста против событий в Литве, в которой приняли участие почти 200 тыс. человек. Теперь коалиция полностью поддержала Ельцина, который, в свою очередь, призвал Горбачева уйти в отставку. Эта оппозиционная стратегия положила начало «золотому веку» ДР, популярность которой выросла в десять раз[449]. 10 марта 1991 года коалиция установила рекорд России, организовав полумиллионную демонстрацию в Москве и нескольких других крупных городах страны с требованием отставки Горбачева и его правительства. В конце марта несколько сотен тысяч шахтеров Донбасса и Кузбасса объявили политическую забастовку с теми же требованиями, что позволяло представить возможность свержения власти путем всеобщей политической забастовки.

Оппозиция Горбачеву и компартии, которая в тот момент единодушно поддерживалась в ДР, скрывает конфликт по поводу стратегии коалиции в отношении нового «чемпиона» реформ Бориса Ельцина. Хотя Ельцин обязан своим политическим выживанием поддержке коалиции[450], его собственная стратегия основывалась на закулисных сделках, целью которых была мобилизация населения, даже если это означало бы подрыв работы ДР, которая перестала казаться ему полезной. Можно привести множество примеров, иллюстрирующих такое отношение. Наиболее ярким из них, несомненно, является подписание Ельциным и Горбачевым 23 апреля 1991 года так называемого Ново-Огаревского соглашения[451], направленного на стабилизацию Советского Союза с перспективой заключения договора о реформировании отношений между центральной властью и республиками. Подписание этого соглашения, произошедшее в тот момент, когда казалось, что народная мобилизация столь высока, что советская власть находится на грани свержения, вызвало шок в ДР. Текст соглашения не только был признан не соответствующим требованиям коалиции, но прежде всего разрушил ее усилия по мобилизации оппозиции Горбачеву. Протокол соглашения предусматривал мораторий на забастовки и характеризовал