Перо в её руке. Женские письма – женские судьбы в XVIII веке - Сесиль Берли

ничего об этом не знали, пока король не вызвал кардинала и не допросил его в присутствии хранителя печатей и барона де Бретейля. Я тоже там находилась, и меня по-настоящему тронули рассудительность и твердость, которые король выказал во время этого тягостного разговора. Когда кардинал стал умолять не арестовывать его, король ответил, что не может согласиться на это ни как король, ни как супруг. Надеюсь, что это дело вскоре будет кончено, но мне еще не известно, будет ли оно передано в Парламент или же виновный и его семья будут взывать к милосердию короля; однако я в любом случае желаю, чтобы все подробности этого ужасного происшествия были доведены до всеобщего сведения.

Дети чувствуют себя превосходно. 3-го или 4-го числа моему старшему сделают прививку от оспы.

Целую вас от всей души, любезный брат мой.

Нижеследующее письмо адресовано маркизе де Турзель, которая вот уже 10 дней как назначена новой воспитательницей «детей Франции»[73]. Ее предшественница – герцогиня де Полиньяк – по приказу королевы поспешно уезжает за границу: попав в фавор к Марии-Антуанетте в 1775 году, она занимала эту престижную должность с 1782-го. Как мать королева удивительно близка со своими детьми. Она всегда любила все, что связано с миром детства. Самая большая радость для нее – проводить время с детьми за игрой, чтением и прогулками, по возможности в уединении Малого Трианона, ее владения. В тот момент, когда Мария-Антуанетта пишет это письмо, королевская чета оплакивает смерть старшего сына. В июне 1787 года они уже потеряли младшую дочь, а 4 июня 1789-го настал черед дофина Луи-Жозефа, умершего после долгой болезни. В первые дни революции им не дозволено носить траур[74], и единственной отдушиной для королевы становится время, которое она проводит со старшей дочерью Марией Терезой по прозвищу Степенная Муслин и младшим сыном, дофином Луи-Шарлем, знаменитым Душкой.

24 июля 1789 года

Моему сыну четыре года и четыре месяца без двух дней. Я не стану говорить ни о его росте, ни о внешности – вы сами все увидите. Здоровье у него всегда было хорошее, но уже с колыбели стало понятно, что нервы у него очень нежные и малейший непривычный шум вызывает у него тревогу. Первые зубы у него прорезались поздно, но это не вызвало недомогания или припадка. Некоторые страдания сыну причинили только те зубы, что появились последними, – когда полез, кажется, шестой, с ним в Фонтенбло сделались судороги. С тех пор такое бывало с ним дважды: зимой 87/88 [sic!] и после прививки, но в этот последний раз в совсем слабой форме. Из-за чувствительности своих нервов он всегда пугается непривычных звуков. Например, он боится собак, потому что однажды слышал, как подле него залаяла какая-то собака. Я никогда не настаивала на том, чтобы он привыкал к ним, ибо верю, что этот страх развеется сам собой, когда он войдет в разум. Как все крепкие и здоровые дети, он обожает проказничать и легко впадает в гнев, который проявляется у него очень бурно, но он мил, нежен и даже ласков, когда легкомыслие не берет в нем верх. У него даже слишком развито чувство собственного достоинства, которое, если его правильно направлять, позже может послужить к его пользе. Пока он не чувствует себя с кем-то свободно, он умеет сдерживаться и скрывать свое нетерпение и даже гнев, чтобы произвести хорошее впечатление. Когда мой сын дает обещание, то всегда выполняет его, но он очень несдержан. Он легко повторяет сказанное другими и, чтобы придать своим словам правдоподобности, прибавляет все, что подсказывает ему воображение. Это самый большой из его недостатков, и с ним надобно бороться. Впрочем, повторяю вам, он добрый ребенок, и если вести себя с ним чутко и твердо, но без излишней суровости, то от него всегда можно добиться желаемого. Однако же строгость вызвала бы в нем сопротивление, ибо, хотя он еще очень мал, у него уже проявился характер. Вот вам пример: с самого раннего детства он не переносил слов «простите меня». Когда он неправ, то сделает и скажет все, что от него хотят услышать, но слова «простите меня» произнесет лишь со слезами и будет при этом жестоко страдать.

Дети привыкли во всем доверять мне и самостоятельно рассказывать о своих проступках. Вот почему, когда я браню их, то показываю, что не столько сержусь на них, сколько расстроена тем, что они сделали. Я приучила их к тому, что все, что бы я ни сказала, будь то «да» или «нет», окончательно; но каждое свое решение объясняю на доступном им языке, чтобы они не подумали, будто поступаю так из прихоти. Мой сын не умеет читать и совсем плохо учится – он слишком рассеян, чтобы прилагать усилия. Он совершенно не осознает высоты своего положения, и мне очень хочется, чтобы он и дальше пребывал в неведении: наши дети и без того чересчур рано узнают, что они такое. Он очень любит свою сестру, и сердце у него доброе. Всякий раз, когда что-нибудь доставляет ему удовольствие, например прогулка или угощение, его первый порыв – попросить того же для своей сестры. Он от природы очень весел; для здоровья ему надобно проводить много времени на свежем воздухе, и я думаю, что лучше позволять ему играть и возиться в траве на террасах, нежели уводить его дальше. Игры и бег на свежем воздухе полезнее для здоровья маленьких детей, нежели вынужденная ходьба, от которой у них часто устает поясница.

Теперь я расскажу вам о тех, кто его окружает. Это три помощницы-воспитательницы: госпожи де Суси, свекровь и невестка, и госпожа де Вильфор.

Госпожа де Суси (свекровь) – очень хорошая женщина, весьма образованная, аккуратная в исполнении своих обязанностей, но с дурными манерами. У невестки манеры не лучше, и к тому же ни капли ума. Вот уже несколько лет как я разлучила ее с моей дочерью, но для маленького мальчика вреда от нее не будет. К тому же она очень предана ребенку и даже немного сурова с ним.

Госпожа де Вильфор – совершенная тому противоположность, ибо она его балует. Манеры у нее даже хуже, чем у двух первых дам, которые в глубине души ее недолюбливают, но наружно все трое сохраняют добрые отношения.

Две старшие горничные обе очень привязаны к ребенку, но госпожа Лемуан – невыносимая болтунья, которая рассказывает в покоях обо всем, что узнала, не