В тисках тлена - Юрий Борисович Салов

Она замолчала, глядя куда-то мимо Игоря, в свое прошлое.

— Вот и пришлось бабкой-ведуньей сделаться. Не от хорошей жизни. Не для порчи людской, а чтобы самой выжить. Травки искать, коренья, настойки варить по старым книжкам. Не колдовство это, нет. Ремесло. Химия, только народная. Чтобы печень почистить, кровь, боль унять. Чтобы хоть как-то держаться.

Ее взгляд вернулся к Игорю, стал снова острым и цепким.

— Твоя зараза… та, вурдалачья… она не пошла дальше. Яд тот, от укуса, остановился. Видать, серебро помогло, твое, на шее, да и отпилили вовремя. Теперь… все у тебя будет хорошо. — Она произнесла это не с утешением, а как констатацию факта, как прогноз погоды. — И у той, твоей… Ларисы. Тоже.

Игорь замер. Сердце екнуло. Ларисы?

Пелагея достала из кармана пальто старенький, потертый кнопочный телефон. Не его. Простой, дешевый. Она протянула его Игорю костлявой рукой.

— На, позвони. Узнай сам.

Пальцы Игоря дрожали, когда он брал телефон одной рукой. Он с трудом нашел кнопку включения, набрал номер Ларисы по памяти, которая казалась частью другого, далекого мира. Звонок. Один. Два…

— Алло? — Голос в трубке. Ее голос. Не хриплый, не слабый. Здоровый. Бодрый. Даже радостный.

— Лариса? — Игорь едва выдохнул. — Это… я. Игорь.

— Игооооорь! — В ее голосе зазвенело искреннее облегчение и радость. — Наконец-то! Где ты пропадал? Врачи говорили, ты на охоте травмировался? Я уж думала… Ну, ничего! Я уже дома! Совсем здоровая! Выписали позавчера, анализы — супер! Как твоя рука? Говорят, операция была… ну, ты меня слышишь? У меня все отлично!

Когда разговор закончился, Марфа хмыкнула коротко, сухо.

— Лариса? Не терзайся. Баба она крепкая, духом не сломалась. Выкарабкалась. А насчет того… — она кивнула на его пустой рукав, — чтоб с одним крылом тебя приняла… я над этим поработаю. Не заклинанием, нет. Дело тоньше. Траву одну знаю, настойку. Капельку в чай ей подмешаешь, когда время придет. Не для любви, нет. Для понимания. Чтобы жалость не душила, а приняла тебя как есть. Чтобы видела не культяпу, а того, кто за нее жизнь отдал готов был. Это не колдовство, парень. Это просто… рецепт. Как на «Химволокне» — чтобы волокно не рвалось, нужен правильный замес. Вот и тут так же.

— А… они? — спросил Игорь тихо, кивнув в сторону, где в его памяти все еще стояла мельница и дом. — Смирновы?

Пелагея усмехнулась коротко и сухо.

— Я там побывала. После тебя. На всякий случай. Александру… голову отделила. От тела. И закопала врозь. Глубже. Подальше. Остальных… тоже упокоила как надо. Земля теперь там чистая. Насколько это возможно. — Она встала, поправила платок. — Мне там больше делать нечего. Поеду в райцентр. К племяннице. Будет меня кормить да поминать. А ты… — ее взгляд скользнул по культе, потом в глаза Игоря, — …ты еще легко отделался, парень. Помни это. И носи свой талисман. Как знак.

Пелагея поднялась со стула, ее движения были резкими, экономичными, без единого лишнего жеста. Она поправила платок.

— Поправляйся. Не оглядывайся назад. Теперь живи. Как получится.

Она повернулась и вышла из палаты, оставив после себя запах сухих трав, больничного антисептика и горькой, непростой правды.

Дверь тихо закрылась за ней. Игорь остался один. В тишине палаты. С болью в культе. С теплом в сердце от голоса Ларисы. И с холодным металлом монеты на шее — единственной оставшейся рукой он сжал ее, чувствуя шершавость древних знаков. Плата была принята. Кровью и плотью. Он закрыл глаза, слушая ровное биение своего сердца — живого, человеческого. Игорь остался один с болью, с пустотой и с тихой, осторожной надеждой.

Глава 30

Зима в городе вступила в свои права окончательно. За окном редакции «Российская глубинка» кружил мокрый снег, залепляя грязные сугробы на тротуарах. Внутри гудели компьютеры, звонили телефоны, но в углу, за столом Игоря, царил островок тишины.

Он подписывал разнообразные бумаги. Свои бумаги. Одной рукой. Левый рукав пиджака был аккуратно заколота булавкой чуть выше локтя, скрывая плотную повязку на культе. Движения правой руки были точными, выверенными — работать в новых обстоятельствах он учился быстро. Документы были для МСЭ, для получения инвалидности. Очередные справки, выписки, заявления. Много еще чего требовалось. Бюрократическая машина медленно, но перемалывала его новый статус.

Пальцы правой руки сами нашли цепочку на груди. Он достал монету. Серебряный кружок, холодный от соприкосновения со стеклом. Знаки на нем стерлись еще больше. Он сжал его в ладони, ощущая шершавость металла, его невесомую тяжесть.

«Береги талисман, и все у тебя будет как надо».

Слова Пелагеи звучали в памяти не утешением, а констатацией. Как констатацией было все: сложности в отношениях с Ларисой, понижение на работе, культя под рукавом. Это и было «как надо»? Не счастливый конец, не триумф. Просто — продолжение. Жизнь на новых, жестких рельсах, которые он сам выбрал, заплатив рукой за спасение другой жизни и за выход из того кошмара.

Он сжал монету крепче. Холод металла смешивался с теплом ладони. В этом был странный баланс. Он не чувствовал ни злости, ни отчаяния. Только усталость и… принятие. Он спас Ларису. Уничтожил нежить в Глухово. Выжил. У него есть работа, пусть и жалкая. Есть эта монета — немой свидетель и последняя плата.

За спиной зазвол телефон — его новый, стационарный, на столе вторичной обработки. Звонок был настойчивым, рабочим. Игорь отпустил монету. Она упала за ворот рубашки, легла холодным пятном на кожу.

Он повернулся от окна, от зимнего пейзажа и своего размытого отражения. Пошел к телефону. Шаг был ровным. Пустота слева больше не тянула его вниз. Она стала частью него. Как шрам. Как память. Как медная монета на груди. Жизнь продолжалась. Как надо.

* * *

Когда он впервые появился на работе после больницы, коллеги поднимали на него глаза от мониторов, бормотали что-то вроде «Привет, держись» и быстро опускали головы. Их смущение витало в воздухе, гуще табачного дыма. Они не знали, как с ним говорить. Спрашивать ли о руке? Делать вид, что ничего не произошло? Они видели не его — журналиста Игоря Сорокина, а его увечье, его историю, его клеймо.

Кабинет шефа, стеклянный аквариум, где решались судьбы первых полос журнала, показался ему убежищем. Он вошел, и дверь тихо закрылась, отсекая любопытные взгляды открытого пространства.

Шеф, с лицом усталого