Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

“какого-то Пешкова” и ушли разочарованные. Тем не менее Андрееву был запрещен выезд из Москвы, и, чтобы отправиться с молодой женой в путешествие в Крым, ему пришлось ждать официального разрешения.

В качестве свадебного подарка он преподнес невесте… свою книгу. Это выглядело бы несколько забавно (книга вместо бриллиантового колье), если бы не имело серьезного смысла. Ведь, по сути, писателем он стал во время романа с Шурочкой.

В изящно переплетенный экземпляр были вложены фотография жениха и посвящение, написанное, как вспоминал их сын Вадим, на четырех страницах. Вот его отрывок:

Жемчужинка моя! Ты часто видела мои слезы – слезы любви, благодарности и счастья, и что могут прибавить к ним бедные и мертвые слова?

Ты одна из всех людей знаешь мое сердце, ты одна заглянула в глубину его – и когда люди сомневались и сомневался я сам, ты поверила в меня. Чистая помыслами, ясная неиспорченной душой, ты жизнь и веру вдохнула в меня, моя стыдливая, гордая девочка, и нет у меня горя, когда твоя милая рука касается моей глупой головы фантазера.

Жизнь впереди, и жизнь страшная и непонятная вещь. Быть может, ее неумолимая и грозная сила раздавит нас и наше счастье – но и умирая я скажу одно: я видел счастье, я видел человека, я жил!

Лучше бы он не писал последние строки. Слишком велика была сила его интуиции.

Глава шестая

Горький и другие

Жизнь Василия Фивейского

“Все счастливые семьи похожи друг на друга…” Жизнь Андреева после женитьбы на Шурочке Велигорской вплоть до ее смерти в 1906 году была периодом абсолютного и непривычного для Андреева счастья.

Двадцать пятого декабря 1902 года у них родился сын Вадим, будущий поэт, дипломат, “тайный помощник” А.И.Солженицына и автор мемуаров об отце.

В этот период Андреев пишет свои лучшие произведения, в том числе “Жизнь Василия Фивейского”, рассказ “Красный смех” и пьесы “К звездам”, “Савва”, “Жизнь человека”.

В это же время он с женой несколько раз приезжает в Крым, где общается с Горьким и его семьей. Андреев становится лучшим другом главного после Толстого “властителя дум и чувств” и титулованным автором издательства “Знание”.

Толчком к написанию “Жизни Василия Фивейского”, напечатанной в первом “Сборнике товарищества «Знание»” за 1903 год (СПб., 1904), был разговор Андреева с Горьким в Арзамасе. Горький рассказал ему о рукописи священника Аполлова, отказавшегося от церковного сана под влиянием учения Толстого. Читать рукопись Андреев принципиально не стал (он часто так поступал, опасаясь, что “чужое” помешает выразить “свое”), но история попа-бунтаря настолько заинтересовала его, что он, вспоминал Горький, “наваливаясь на меня плечом, заглядывая в глаза мне расширенными зрачками темных глаз, говорил вполголоса:

– Я напишу о попе, увидишь! Это, брат, я хорошо напишу!

И, грозя пальцем кому-то, крепко потирая висок, улыбался:

– Завтра еду домой и – начинаю! Даже первая фраза есть: «Среди людей он был одинок, ибо соприкасался великой тайне…»”

Рассказ вызвал большой резонанс в критике. Особенно нападала на автора церковная печать, усмотревшая в рассказе апофеоз гордыни. Зато рассказ “Жизнь Василия Фивейского”, в отличие от многих вещей Андреева, был тепло принят в группе символистов, которые писали, что местами рассказ “возвышается до символа”.

Так, Вячеслав Иванов утверждал, что Андреев отходит от “полюса” Толстого и тяготеет к “полюсу” Достоевского. Высоко оценил рассказ и Валерий Брюсов.

Вторым после истории отца Аполлова источником рассказа являлась ветхозаветная книга Иова. Используя нынешнюю терминологию, “Жизнь Василия Фивейского” – “ремейк” книги Иова, ее “переделка” на современный автору лад. Отсюда стилизация под библейскую манеру, приподнятый тон рассказа и его многозначительность. “Жизнь Василия Фивейского” – символическое произведение, которое невозможно расшифровать буквально. Его надо принимать эмоционально – через общее настроение бунта, отчаяния и “космического пессимизма”.

Тем удивительнее, что Андреев пишет этот рассказ в самый счастливый период своей жизни, изображая в нем несчастную семью отца Василия с родившимся сыном-уродом, который становится проклятием для родителей. О семейном счастье он напишет “Жизнь Человека”, но и здесь финал будет трагическим. Что-то не позволяло Андрееву обрести в душе покой и гармонию.

Между тем тиражи его книг неуклонно растут, слава множится, а семья (жена, маленький сын, пожилая мать, братья и сестры) живет в полном материальном достатке.

Кажется, что еще нужно? Но когда все хорошо, почему бы не вообразить себя Иовом многострадальным?

Или все-таки в душе своей Андреев никогда не чувствовал себя счастливым?

Или он до такой степени разделял жизнь и творчество?

Или, обладая невероятной интуицией, предчувствовал надвигающуюся беду, о чем и написал в свадебном посвящении первой книги Шурочке Велигорской?

Оставим это одной из загадок его сложной личности.

Страх одиночества

Павел Андреев писал, что его брату “не знакомо было чувство покоя. Когда на него находили иногда минуты такого душевного покоя, спокойной ровной мысли, он не давал задерживаться такому состоянию и безжалостно гнал от себя. Не привыкший к Леониду человек, или медлительный, спокойный, уравновешенный в жизни, очень быстро утомлялся от него и с облегчением уходил в свою тихую пристань”.

В Андрееве парадоксальным образом соединялись социофобия (страх находиться в обществе) с таким же непреходящим страхом оставаться одиноким.

В этом плане большой интерес представляет его письмо Викентию Вересаеву:

Дорогой Викентий Викентьевич!

Конечно, и я улыбаюсь – да и как не улыбнуться? Но улыбка моя не без горечи, ибо за нею стоит чувство большого и непоправимого жизненного изъяна. Да, я хочу и всю жизнь хотел видеться и “долго” говорить с вами и другими умными и интересными людьми, которых издали люблю, – а с кем я видался и “долго” говорил? Посмотрите переписку Чехова – найдете ли вы там среди его многочисленных посетителей меня? А я был знаком, приветливо встречаем, и я очень любил Чехова, серьезно и по-настоящему. И возле меня, совсем рядом, живут несколько человек, которых я хочу… да вот уже шесть лет, как я хочу поговорить с Блоком, восемь лет собираюсь к Елпатьевскому[36], года два собираюсь повидать Шаляпина. Зато Н.Н. и Н.П., осточертевших мне, вижу почти ежедневно, сам хожу к ним до назойливости.

Почему так? Трудно сказать. Почему перед витриной с дрянными эстампами я простаиваю час, а в Третьяковскую, и хотя бы Александра III[37] не соберусь десять лет?..

И что это значит: “долго говорить”, или пойти в галерею? Для меня это большой душевный труд, всего себя подтянуть, войти в