Леонид Андреев: Герцог Лоренцо - Павел Валерьевич Басинский

Как в их языке всё по порядку: подлежащие, сказуемые… так и в голове, так и в жизни. Все они тут ненавидят русскую революцию, замалчивают ее – и прежде всего потому, что она – беспорядок”.

Он ругает не только немцев вообще, но и немецких социал-демократов в частности:

Хоть они и с.-д. и в этом звании очень себя уважают, но не менее уважают они и шуцмана[41], который позволяет им быть с.-д. – тами, и всю эту махинацию, при которой все в таком порядке: налево – социал-демократы, направо – консерваторы. И попробуй его посадить направо – он сразу ошалеет и позабудет, что ему хочется. И дай ему свободы не на 10 пфеннигов, а на марку, – он сперва растеряется, потом отсчитает себе сколько нужно, а остальное отдаст шуцману.

О своих германофобских настроениях Андреев объявил и в письме Горькому, который после поездки в Америку на семь лет нашел пристанище на острове Капри:

Если хочешь особенно полюбить Россию, приезжай на время сюда, в Германию. Конечно, есть и здесь люди свободной мысли и чувства, но их не видно – а то, что видно, что тысячами голосов кричит в своих газетах, торчит в кофейнях, хохочет в театрах и сбегается смотреть на проходящих солдат, всё это чистенькое, самодовольное, обожествляющее порядок и шуцмана, до тошноты влюбленное в своего kaiser’a, – все это омерзительно. На всю Германию, с ее сотнями газет, есть четыре-пять органов, сочувствующих русской революции. Но их и читают только люди партий. А все остальное, либеральное, консервативное – ненавидит революцию.

Сволочи!

В письмах из Берлина появляется и еще одна интересная тема. Андреев впервые намекает Горькому, что в их отношениях появилась какая-то трещина. На это Горький отвечает:

Расходиться нам – не следует, ибо оба мы друг для друга можем быть весьма полезны – не говоря о приятном. Почему изменились твои отношения ко мне – не ведаю, а за себя могу, по правде, сказать вот что: сумма моих отношений к тебе есть нечто твердое и определенное, эта сумма не изменяется ни количественно, ни качественно, она лишь перемещается внутри моего “я” – понятно?

Живя жизнью более разнообразной, чем ты, я постоянно и без устали занят поглощением “впечатлений бытия” самых резко разнообразных, порою обилие этих впечатлений массой своей отодвигает прежде сложившиеся в глубь души – но не изменяет созданного по существу. Это очень просто. Вот и всё, что я могу сказать тебе об “отношениях”.

Попробуем в этих отношениях разобраться. Это важная страница истории русской литературы начала ХХ века.

Единственный друг

Из письма Андреева Горькому от 12 августа 1911 года:

Мне всегда казалось, что наша дружба или вражда не есть только наше личное дело.

На фотографии 1902 года, сделанной в Нижнем Новгороде известным фотографом М.П.Дмитриевым, Горький и Андреев сидят тесно прижавшись друг к другу. Горький обнял Андреева за плечо. Это был, наверное, наиболее романтический период их дружбы, когда они только что познакомились и с интересом всматривались друг в друга, одновременно и узнавая себя в товарище, и понимая, насколько они разные натуры.

Он сел на диван вплоть ко мне и прекрасно рассказал о том, как однажды, будучи подростком, бросился под товарный поезд, но, к счастью, угодил вдоль рельс, и поезд промчался над ним, только оглушив его. В рассказе было что-то неясное, недействительное, но он украсил его изумительно ярким описанием ощущений человека, над которым с железным грохотом двигаются тысячепудовые тяжести. Это было знакомо и мне – мальчишкой лет десяти я ложился под балластный поезд[42], соперничая в смелости с товарищами, – один из них, сын стрелочника, делал это особенно хладнокровно. Забава эта почти безопасна, если топка локомотива достаточно высоко поднята и если поезд идет на подъем, а не под уклон; тогда сцепления вагонов туго натянуты и не могут ударить вас или, зацепив, потащить по шпалам. Несколько секунд переживаешь жуткое чувство, стараясь прильнуть к земле насколько возможно плотнее и едва побеждая напряжением всей воли страстное желание пошевелиться, поднять голову. Чувствуешь, что поток железа и дерева, проносясь над тобою, отрывает тебя от земли, хочет увлечь куда-то, а грохот и скрежет железа раздается как будто в костях у тебя. Потом, когда поезд пройдет, с минуту и более лежишь на земле, не в силах подняться, кажется, что ты плывешь вслед поезду, а тело твое как будто бесконечно вытягивается, растет, становится легким, воздушным, – и – вот сейчас полетишь над землей. Это очень приятно чувствовать.

Это строки из очерка Горького. Он был написан осенью 1919 года, после известия о смерти Андреева в Финляндии. Корней Чуковский вспоминал, как Горький узнал о его кончине:

В сентябре 1919 года в одну из комнат “Всемирной литературы” вошел, сутулясь сильнее обычного, Горький и глухо сказал, что из Финляндии ему сейчас сообщили о смерти Леонида Андреева… И, не справившись со слезами, умолк. Потом пошел к выходу, но повернулся и проговорил с удивлением:

– Как это ни странно, это был мой единственный друг.

Очерк Горького был написан почти сразу после его воспоминаний о Льве Толстом. В этом не было преднамеренной воли самого автора. Просто одновременно были обретены записки о Толстом, которые он считал потерянными, и умер Андреев.

Но важно, что портрет Андреева писался Горьким, еще не остывшим после мемуарной схватки с великим Львом. Эти два портрета – как два зеркала, направленные друг на друга. Они создают два бесконечных коридора в обе стороны. И в каждом коридоре, в бесконечной перспективе блуждает Горький.

Толстой и Андреев не были похожи друг на друга ничем, кроме главной мысли, которая мучила их всю жизнь. Это – мысль о смерти. Для Толстого смерть – великое событие жизни. То, ради чего живет человек. И для Андреева смерть – единственное, что есть настоящего в жизни.

Что существует наверняка.

Не призрачно, не обманчиво.

Для Горького смерти словно не существует. Она для него недоразумение, ошибка природы или Бога, которое необходимо исправить.

Не сейчас, так потом.

Когда человек возвысится до Бога.

Горький отодвигает вопрос о смерти не в сторону, а в будущее. Когда он писал об Андрееве, им уже был прочитан русский философ Николай Федоров, высказавший идею о необходимости уничтожить смерть как причину