Несчастные Романовы - Анна Михайловна Пейчева

еще жил с родителями, не имел ни собственных доходов, ни собственного двора. Ему не хотелось взрослеть – цесаревича полностью устраивало, что сильный отец, император Александр III, все и всегда за него решает. Но тут отец как раз решил, что сыну пора научиться самостоятельности – и организовал для Николая большое заграничное путешествие, в соответствии с традициями воспитания великих князей Романовых.

При этом Александр III составил для сына необычный маршрут. Император не собирался заигрывать с европейскими соседями, а потому отправил наследника на Восток – незнакомый, таинственный, многообещающий.

23 октября 1890 года Николай покинул родную Гатчину, попрощавшись с родителями и Вороном – собакой породы колли. И тут же начал писать домой трогательные письма. Например: «Моя милая душка Мама… Я едва удерживался от слез, при воспоминании того ужасно грустного и тяжелого дня, когда мы расстались на так долго! Пока мы ехали, я все время мысленно был с вами в Гатчине и час за часом следил за тем, что вы должны были в это время делать. Единственным утешением в вагоне были завтраки и обеды, в разговорах с моими спутниками я забывал на несколько минут мое горе…»[262]

Отец-император, несмотря на внешнюю суровость, тоже тяжело переживал отъезд любимого сына. Вот отрывки из посланий Александра III: «Мой милый Ники, очень, очень грустно было прощаться с тобою и знать, что на такое долгое время мы будем в разлуке. Как грустно было возвращаться в Гатчину, как пусто было дома и как наша прогулка по парку с милым Вороном была не весела в этот день. Ворон всякий день гуляет с нами и иногда приходит к Мама и лежит в ее комнатах, но видимо, он скучает и не весел… Ворон все толстеет, и глупые люди его целый день кормят так, что это не собака, а бочка какая-то… Возится он со снегом по-прежнему и страшно доволен, когда с ним занимаются»[263].

Двое беззаботных принцев

Спустя пару месяцев Николай перестал так сильно тосковать по дому – после того, как к нему присоединился развеселый кузен Георг, принц Греческий. Он являл собой полную противоположность мягкому интеллигентному Николаю. Георг был бесшабашным моряком, шумным заводилой с татуировкой-якорем на могучем плече. Он притащил на борт крейсера «Память Азова» с десяток кальянов и в каждом порту требовал знакомства с местными танцовщицами.

Дипломат Владимир Николаевич Ламсдорф, приближенный Александра III, весьма резко отзывается о Георге в своих мемуарах: «Присутствие принца Георга Греческого в свите великого князя-наследника было настоящей обузой. Добрая королева, по-видимому, плохо воспитала своих детей, а этот экземпляр особенно распущен»[264]. Кроме того, на всех официальных мероприятиях статный богатырь Георг привлекал к себе гораздо больше внимания, чем невысокий, тихий Николай, и это не лучшим образом сказывалось на имидже наследника российского престола.

Под влиянием Георга важная дипломатическая миссия Николая превратилась в экзотическую развлекательную поездку. Что ж, осень, зима и весна – лучшее время для отпуска в жарких краях. Внушительный российский крейсер швартовался у берегов Египта, Индии, Таиланда, Вьетнама, Китая. Везде цесаревич получал горы подарков, а сиамский король наградил его орденом. В Коломбо наследник посадил железное дерево, которое благополучно растет и по сей день, в Нанкине заглянул на чайные плантации, в Бомбее накупил матери великолепных индийских тканей.

15 апреля 1891 года в сопровождении шести кораблей российского флота цесаревич прибыл в Нагасаки. И удивил встречающих ребяческой просьбой – предоставить ему самых лучших местных татуировщиков, об искусстве которых он столько читал в туристическом справочнике. На следующий день на борт крейсера поднялись двое мастеров. Через семь часов Николай и Георг хвастались друг перед другом новенькими драконами. Цесаревич выбрал себе цветного – с желтыми рожками, зелеными лапками и красным брюшком. «Дракон вышел на славу, – писал он в путевом дневнике, – и рука совсем не болела»[265].

В тот момент Николай еще не подозревал, что уже через две недели обзаведется гораздо более серьезным шрамом на память о пребывании в Стране восходящего солнца.

Покушение

Япония понравилась цесаревичу: «Замечательно приятное впечатление производят улицы и дома в Нагасаки: все отлично вычищено и выглядит опрятно; любо входить в их дома; да и сами японцы и японки такой радушный и приветливый народ – совсем противоположный китайцам!»[266] – отмечал он в дневнике.

На суше принцев ждала насыщенная культурная программа. Смотрели решительно все: от рыбацких деревушек до фарфоровых ваз, от «летучих змеев» до боя палками. Пили сакэ в гостях у местной знати. Вечера не без приятности проводили в «чайном доме» в компании настоящих гейш. В японское жилище возвращались глубокой ночью.

Тем временем, в некоторых областях Японии поднималось недовольство самим фактом дружбы с Россией. Японские консерваторы критиковали западный курс страны, уничтожающий древние традиции. Одним из таких консерваторов оказался полицейский Цуда Сандзо. В юности он подавлял восстание самураев, но потом раскаялся, вспомнил, что он и сам – потомок самураев. Долгие годы Сандзо молча боролся с чувством вины, которое постепенно сводило его с ума. Пока 29 апреля по несчастливому стечению обстоятельств его не поставили в полицейском кордоне на пути следования цесаревича. В голове у Сандзо что-то щелкнуло, и он понял – прямо сейчас он должен отомстить за поверженных самураев, за неумолимую модернизацию Японии, за нашествие Запада в лице наследника российского престола.

Случившееся красноречиво описал сам Николай: «Вернувшись в Оцу, поехали в дом маленького кругленького губернатора. Даже у него в доме, совершенно европейском, был устроен базар, где каждый из нас разорился на какую-нибудь мелочь; тут Джоржи (Георг) и купил свою бамбуковую палку, сослужившую мне через час такую великую службу. После завтрака собрались в обратный путь… Выехали мы опять в джинрикшах в том же порядке и повернули налево в узкую улицу с толпами по обеим сторонам. В это время я получил сильный удар по правой стороне головы над ухом, повернулся и увидал мерзкую рожу полицейского, который второй раз на меня замахнулся саблею в обеих руках. Я только крикнул: “Что тебе?” и выпрыгнул через джинрикшу на мостовую; увидев, что урод направляется на меня и что его никто не останавливает, я бросился бежать по улице, придерживая кровь, брызнувшую из раны. Я хотел скрыться в толпе, но не мог, потому что японцы, сами перепуганные, разбежались во все стороны. Обернувшись на ходу еще раз, я заметил Джоржи, бежавшего за преследовавшим меня полицейским. Наконец, пробежав всего шагов 60, я остановился за углом переулка