Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

мы, помогает Бог, ниспосылая силу слову бессильному. Итак, сколь бы ни была моя книга незначительна и ничтожна, но я позволяю себе издать ее в свет и прошу моих соотечественников прочитать ее…» (3, 329; все отмеченное Толстым при чтении выделено здесь и далее курсивом; полужирный курсив и другого рода выделения, если они не оговорены специально, принадлежат мне. — В.Р.).

Как редактор, Толстой зачеркнул те места, где Гоголь обращался к современникам с просьбой купить его книгу, дабы вырученные деньги передать отправляющимся в Святую Землю странникам, и последний абзац «Предисловия», содержащий молитвенный экстаз автора Переписки (3, 328, 329, 330). Но в целом текст «Предисловия» пришелся ему по душе. Быть может, потому, что в нем запечатлелись трепетность и возвышенность натуры Гоголя — с его искренним раскаянием и потребностью испросить прощения у читателей и товарищей по перу.

Два завещания

12 марта 1895 г., находясь в Москве, Толстой, размышляя над завещанием Лескова, пришел к выводу, что и ему «нужно написать такое же».

«Я все откладываю, как будто еще далеко, а оно во всяком случае близко. Это хорошо и нужно не только потому, что избавляет близких от сомнений и колебаний, как поступить с трупом, но и потому, что голос из-за гроба бывает особенно слышен. И хорошо сказать, если есть что, близким и всем в эти первые минуты» (53, 14).

К этой мысли Толстой обратился спустя 8 лет после прочтения «Завещания» Гоголя в 1887 г. То, что оно поразило его тогда, не вызывает сомнения. Готовя текст к изданию в «Посреднике», он исключил из него рассуждение относительно возможности быть заживо погребенным (3, 330), пункт VII, содержащий просьбу Гоголя материально поддержать друга-художника путем распространения того портрета писателя, который ему наиболее нравился. Все остальное в Завещании Гоголя показалось Толстому чрезвычайно важным, и он, отчерком на полях обозначил то, что было ему близко и дорого и что следовало оставить для читающей России.

Когда Толстой писал первое Завещание, он был уже всемирно признанным писателем, чего нельзя было сказать о Гоголе того периода, когда он работал над Перепиской. Однако в обоих художниках служение высокому искусству соседствовало с духом сомнения в значимости созданных им произведений.

«Завещаю по смерти моей, — обращался Гоголь к современникам, — не спешить ни хвалой, ни осужденьем моих произведений в публичных листах и журналах: все будет так же пристрастно, как и при жизни. В сочинениях моих гораздо больше того, что нужно осудить, нежели того, что заслуживает хвалу. Все нападения на них были в основании более или менее справедливы» (3, 333).

«Бичуя» свои недостатки, он, несмотря на уничтожение второго тома «Мертвых душ», не отрекался от себя как художник, а смотрел на себя и на окружающую жизнь с тех духовных высот, которые не позволяли ему внутренне быть спокойным, а, напротив, всегда держали его в творческом напряжении.

«Я писатель, — утверждал он, — а долг писателя — не одно доставленье приятного занятья уму и вкусу; строго взыщется с него, если от сочинений его не распространится какая-нибудь польза душе и не останется от него ничего в поучение людям» (3, 332).

Суров в самооценке своего творчества был и Лев Толстой.

«Часто, — писал он в своем первом Завещании, — я был так нечист, так исполнен страстями личными, что свет этой истины затемнялся моей темнотой, но все-таки иногда эта истина проходила через меня, и это были счастливейшие минуты моей жизни. Дай Бог, чтобы прохождение их через меня не осквернило этих истин, чтобы люди, несмотря на тот мелкий нечистый характер, который они получили от меня, могли бы питаться ими. В этом только значение моих писаний. И потому меня можно только бранить за них, а никак не хвалить. Вот и все» (53, 15).

Но и он, как Гоголь, всегда сознавая в себе голос совести, слышал глас Божий:

«Еще и главное прошу всех и близких и дальних не хвалить меня […] а если уж хотят заниматься моими писаниями, то вникнуть в те места из них, в которых, я знаю, говорила через меня Божья сила, и воспользоваться ими для своей жизни. У меня были времена, когда я чувствовал, что становился проводником воли Божьей» (53, 15).

Подобного рода переживания двух художников были вызваны той колоссальной ответственностью, которая предопределялась мессианским предназначением искусства.

В обоих завещаниях поражает совпадение мыслей писателей об организации похорон: им претили любые погребальные почести.

Гоголь:

«…вместо всяких погребальных почестей угостить от меня простым обедом нескольких не имущих насущного хлеба» (4, 6). Отчеркнуто Толстым в 1909 г.

«Завещаю не ставить надо мною никакого памятника и не помышлять о таком пустяке, христианина недостойном» (4, 6). Отчеркнуто и подчеркнуто Толстым в 1909 г., на полях рукою Толстого поставлен знак NB (отметь: хорошо!).

Толстой:

«Похоронить меня там, где я умру, на самом дешевом кладбище, если это в городе, и в самом дешевом гробу — как хоронят нищих. Цветов, венков не класть, речей не говорить […] В газетах о смерти не печатать и некрологов не писать» (53, 14–15).

Незадолго до чтения Переписки Гоголя Толстой завершил работу над трактатом «О жизни», а чуть ранее над повестью «Смерть Ивана Ильича». Проблема жизни и смерти — одна из центральных в Переписке Гоголя, и Толстой не мог не обратить на это внимание.

Так, на стр. 331 он сначала отчеркнул, а потом перечеркнул 8 строк:

«Потому что и я, как ни был сам по себе слаб и ничтожен, всегда ободрял друзей моих, и никто из тех, кто сходился поближе со мной в последнее время, никто из них, в минуты своей тоски и печали, не видал на мне унылого вида, хотя и тяжки бывали мои собственные минуты, и тосковал я не меньше других — пускай же об этом вспомнит всяк из них после моей смерти, сообразя все слова, мной ему сказанные, и перечтя все письма, к нему писанные за год перед сим» (3, 331).

Почему перечеркнул? Не потому ли, что увидел в этом признании Гоголя момент возвышения над другими, тогда как уместнее было бы смирение и приятие сущего. Возможны и другие предположения…

Вспомним о том, что Толстой вычеркивал те фрагменты в статьях Гоголя, которые были ему чужды, и оставлял те, что сближали его духовно с предшественником.

Мысль Гоголя из третьего раздела завещания, по существу, являла собой