Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

«Не унынью должны мы предаваться при всякой внезапной утрате, но оглянуться строго на самих себя, помышляя уже не о черноте других и не о черноте всего мира, но о своей собственной черноте. Страшна душевная чернота, и зачем это видится только тогда, когда неумолимая смерть уже стоит перед глазами!» (3, 332)

При перечитывании Завещания в 1909 г. Толстой обратил внимание на мысль Гоголя о том, что в умирающем человеке обостряется зоркость внутреннего видения сущности жизни. В такой ситуации не раз оказывались и герои произведений Толстого.

«Да вспомнят также мои соотечественники, — читаем у Гоголя, — что, и не бывши писателем, всякий отходящий от мира брат наш имеет право оставить нам что-нибудь в виде братского поученья, и в этом случае нечего глядеть ни на малость: его звания, ни на бессилие, ни на самое неразумие его, нужно помнить только то, что человек, лежащий на смертном одре, может иное видеть лучше тех, которые кружатся среди мира» (выделенные мною полужирным курсивом слова Толстой отчеркнул в 1909 г. — В.Р.; 4, 8).

Интересна судьба фрагмента из пятого раздела Завещания, где прозвучала проблема судьбы произведений Гоголя после его смерти. Читая его в 1887 г., Толстой 2 раза по-разному перечеркивал текст, однако потом восстановил, полагая, что это важно знать массовому читателю России.

«Объявляю также во всеуслышанье, что, кроме доселе напечатанного, ничего не существует из моих произведений: все, что было в рукописях, мною сожжено, как бессильное и мертвое, писанное в болезненном и принужденном состоянии. А потому, если бы кто-нибудь стал выдавать что-либо под моим именем, прошу считать это презренным подлогом. Но возлагаю вместо того обязанность на друзей моих собрать все мои письма, писанные к кому-либо, начиная с конца 1844 года, и, сделавши из них строгий выбор только того, что может доставить какую-нибудь пользу душе, а все прочее, служащее для пустого развлеченья, отвергнувши, издать отдельною книгою» (3, 333).

Прозвучавшие в этом фрагменте тревога и требование к издателям не допускать «презренного подлога», фальшивых публикаций, т. е. таких текстов, которые не писаны Гоголем, не могли не вызвать понимания у Льва Толстого. Как показал опыт ХХ века, боязнь эта была ненапрасной. Много подделок, связанных с именами великих писателей, претендовали на подлинность. Благо, что были и есть специалисты, которые аргументированно разоблачали фальшивки.

«Красота женщины еще тайна»

В письме «Женщина в светлом» Гоголь сначала создал нелицеприятную картину общения между мужчиной и женщиной, когда первый превращен ею в зависимое существо, в раба ее прихотей, зависти, стяжательства, необузданной страсти к богатству, а потом призвал к иной перспективе отношений между полами. Женщина предстала путеводной звездой для мужского сообщества.

После названия Письма «Женщина в свете» (3, 335) Толстой в 1887 г. выставил один над другим баллы 1, 2, а над ними еще приписал знак вопроса. Думается, что здесь важны не только цифры, но и сам вопрос. Годом раньше, в 1886 г., Толстой закончил работу над трактатом «Так что же нам делать?». Знаменательно, что в заключительной, сороковой, главе произведения была поставлена проблема мессианства женщины-матери в истории человечества. Глава была написана в духе панегирика матери.

«Вы, женщины и матери, сознательно подчиняющиеся закону Бога, вы одни знаете в нашем несчастном, изуродованном, потерявшем образ человеческий кругу, вы одни знаете весь настоящий смысл жизни по закону Бога, и вы одни своим примером можете показать людям то счастие жизни в подчинении воле Бога, которого они лишают себя. Вы одни знаете те восторги и радости, захватывающие всё существо, то блаженство, которое предназначено человеку, не отступающему от закона Бога. Вы знаете счастие любви к мужу — счастие не кончающееся, не обрывающееся, как все другие, а составляющее начало нового счастия — любви к ребенку. […]

Настоящая же мать, зная на деле волю Бога, к исполнению ее будет готовить и детей своих. […]

Такая мать будет учить не тому, что даст сыну или дочери возможность освободить себя от труда, а тому, что поможет ему нести труд жизни. Ей не нужно будет спрашивать, чему учить, к чему готовить детей: она знает, в чем призвание людей, и потому знает, чему надо учить и к чему готовить детей. […]

Такая мать сама родит, сама выкормит, сама будет, прежде всего другого, кормить и готовить пищу детей, и шить, и мыть, и учить своих детей, и спать, и говорить с ними, потому что в этом она полагает свое дело жизни.

Только такая мать […] будет воспитывать в них ту самую способность самоотверженного исполнения воли Божией, которую она в себе знает, способность несения труда с тратою и опасностью жизни, потому что знает, что в этом одном обеспечение и благо жизни. […] она, становясь на ту высшую точку блага, до которой дано достигнуть человеческому существу, становится путеводной звездой для всех людей, стремящихся к благу.

Только мать может перед смертью спокойно сказать Тому, Кто послал ее в этот мир, и Тому, Кому она служила рождением и воспитанием любимых больше себя детей, только она может спокойно сказать, сослужив Ему положенную ей службу: „Ныне отпущаеши раба твоего“. А это-то и есть то высшее совершенство, к которому, как к высшему благу, стремятся люди» (разбивка по абзацам моя. — В.Р.; 25, 409–412).

Много прекрасных слов сказано о женщине-матери в заключительной главе трактата, но они не всегда греют душу. Жизнь матери, хотя и каждодневный подвиг, но это труд на износ, страдания, предрешенные самой природой женщины и ниспосланные ей Богом.

Письмо Гоголя «Женщина в свете» не имело конкретного адресата. В нем нет прямой привязки к теме материнства. Женщина во второй части письма Гоголя — носитель добра и энергии света, благая, всеочищающая душу сила. Слово «свет» в названии — это не столько указание на социальную принадлежность женщины, сколько ви́дение ее сущности в лучах утреннего солнца. Гоголевский текст тоже походит на панегирик, в котором «красота женщины» предстает как «тайна» (Гоголь), а сама женщина являет собой лучезарный источник духовной жизни.

В отличие от Толстого, повязавшего женщину тяжелым трудом и постоянными заботами и тревогами, Гоголь воссоздал легкий и изящный образ хозяйки света, дарующей радость всем окружающим.

Быть может, вопрос, поставленный над низкими баллами (1, 2), был вызван в целом негативным отношением Толстого (уже обдумывавшего «Крейцерову сонату») к гоголевскому восторгу перед женщиной. А может быть, и другое: