Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

и притом фанатики» («беда той земле и государству, где в руках таких людей очутится какая-либо власть»), не святоши, «которые желали бы разом уничтожить все, что ни есть на свете, видя во всем одно бесовское», а мудрец и истинный поэт, не способный в угоду времени или идее создавать «бездушные» произведения. Таковым для Гоголя и Толстого являлся Пушкин. Об этом свидетельствовали строки, отчеркнутые Толстым в тексте Письма о театре:

«Пушкин слишком разумно поступал, что не дерзал переносить в стихи того, чем еще не проникалась вся насквозь его душа, и предпочитал лучше остаться нечувствительной ступенью к высшему для всех тех, которые слишком отдалились от Христа, чем оттолкнуть их вовсе от христианства такими же бездушными стихотворениями, какие пишутся теми, которые выставляют себя христианами» (4, 67).

«Бездушные стихотворения» — следствие ограниченности бездарных поэтов, их односторонности. Гоголь был убежден, что

«односторонний человек не может быть истинным христианином: он может быть только фанатиком. Односторонность в мыслях показывает только то, что человек еще на дороге к христианству, но не достигнул его, потому что христианство дает уже многосторонность уму. Словом, храни вас Бог от односторонности! Глядите разумно на всякую вещь и помните, что в ней могут быть две совершенно противуположные стороны, из которых одна до времени вам не открыта» (4, 69).

Односторонность для поэзии, как и для любого другого искусства, включая театр, смерти подобна. Совсем иное дело —

«слезы оттого, когда живым представленьем высокого подвига человека весь насквозь просвежается зритель и по выходе из театра принимается с новой силою за долг свой, видя подвиг геройский в таковом его исполненье» (4, 69).

Толстому сродни был призыв Гоголя к созданию таких произведений искусства, которые выводили бы человека из власти тьмы на дорогу света. Он отчерком указал на него и на полях поставил знак nota bene:

«Друг мой! мы призваны в мир не затем, чтобы истреблять и разрушать, но, подобно Самому Богу, все направлять к добру, — даже и то, что уже испортил человек и обратил во зло» (4, 69).

По сути, близкой Толстому оказалась и последняя мысль гоголевского Письма о театре:

«Нет такого орудия в мире, которое не было бы предназначено на службу Бога. Те же самые трубы, тимпаны, лиры и кимвалы, которыми славили язычники идолов своих, по одержании над ними царем Давидом победы, обратились на восхваленье истинного Бога, и еще больше обрадовался весь Израиль, услышав хвалу Ему на тех инструментах, на которых она дотоле не раздавалась» (4, 70).

Отчеркнув этот заключительный фрагмент текста, Толстой на полях поставил знак NB, а потом оценил и Письмо в целом пятью баллами.

Театр — «кафедра, с которой можно много сказать миру добра». Но в каких конкретно словах нуждалась эпоха Гоголя? Что из русской действительности могло бы стать предметом творчества «для лирического поэта»? На эти вопросы Гоголь попытался ответить в двух письмах, адресованных поэту Н. М. Языкову. В Первом Письме прозвучал панегирик стихотворению Языкова «Землетрясенье», и Толстой, видимо не разделяя гоголевской оценки этого произведения, сначала поставил знак вопроса, потом перечеркнул его и в итоге «наградил» двумя баллами (3, 389).

Зато Второе Письмо вызвало в нем истинный восторг. В 1909 г. он выставил ему в конце текста 5 баллов, а в 1887 г. не скупился на полях нескольких фрагментов ставить высшие оценки, добавляя к ним плюсы.

Вызывают интерес пометки Толстого на странице 391. Сначала он отчеркнул, потом перечеркнул 28 строк, а затем на полях выставил всему фрагменту 5+. Трудно сказать, какая мысль взволновала читающего Толстого, поэтому привожу фрагмент целиком и предлагаю моему читателю сделать собственный выбор:

«Жуковский недаром доселе называл твою поэзию восторгом, никуды не обращенным. Стыдно тратить лирическую силу в виде холостых выстрелов на воздух, тогда как она дана тебе на то, чтобы взрывать камни и ворочать утесы. Оглянись вокруг: всё теперь — предметы для лирического поэта; всяк человек требует лирического воззвания к нему; куды ни поворотишься, видишь, что нужно или попрекнуть, или освежить кого-нибудь.

Попрекни же прежде всего сильным лирическим упреком умных, но унывших людей. Проймешь их, если покажешь им дело в настоящем виде, то есть, что человек, предавшийся унынию, есть дрянь во всех отношениях, каковы бы ни были причины уныния, потому что унынье проклято Богом. Истинно русского человека поведешь на брань даже и против уныния, поднимешь его превыше страха и колебаний земли, как поднял поэта в своем „Землетрясении“.

Воззови, в виде лирического сильного воззванья, к прекрасному, но дремлющему человеку. Брось ему с берега доску и закричи во весь голос, чтобы спасал свою бедную душу: уже он далеко от берега, уже несет и несет его ничтожная верхушка света, несут обеды, ноги плясавиц, ежедневное сонное опьяненье; нечувствительно облекается он плотью и стал уже весь плоть, и уже почти нет в нем души. Завопи воплем и выставь ему ведьму старость, к нему идущую, которая вся из железа, перед которой железо есть милосердье, которая ни крохи чувства не отдает назад и обратно. О, если б ты мог сказать ему то, что должен сказать мой Плюшкин, если доберусь до третьего тома „Мертвых душ“!» (выделенный полужирным курсивом текст очерчен Толстым. Предполагаю, что Толстого удивило упоминание о третьем томе. — В.Р.; 3, 391).

На странице 392 Толстой зачеркнул абзац, в котором Гоголь призывал к возвеличиванию не берущего взятки бедного «незаметного труженика», но отметил пятью баллами и двумя плюсами проблему, на актуальность которой указал Гоголь. Речь шла о важности изображения в художественном произведении внутреннего переворота в душе русского человека, о необходимости создания нового метода изображения героя — «диалектики души» (термин Н. Г. Чернышевского).

«Ублажи гимном того исполина, какой выходит только из русской земли, который вдруг пробуждается от позорного сна, становится вдруг другим; плюнувши в виду всех на свою мерзость и гнуснейшие пороки, становится первым ратником добра. Покажи, как совершается это богатырское дело в истинно русской душе; но покажи так, чтобы невольно затрепетала в каждом русская природа и чтобы всё, даже в грубом и низшем сословии, вскрикнуло: „Эх, молодец!“ — почувствовавши, что и для него самого возможно такое дело» (3, 392).

Н. В. Гоголь. Рис. А. Иванова. 1847 г.

Во втором томе «Мертвых душ» Гоголь попытался освоить этот метод, но почувствовал, что еще не созрел для этого. Толстой одобрительно отнесся к попытке Гоголя,