Читаем вместе с Толстым. Пушкин. Платон. Гоголь. Тютчев. Ла-Боэти. Монтень. Владимир Соловьев. Достоевский - Виталий Борисович Ремизов

Питайся ими — и молчи.

В «Выбранных местах…» немало писем о литературе и искусстве, но не все из них пришлись по душе Толстому.

Так, текст Письма «Чтение русских поэтов перед публикою» он целиком перечеркнул, после названия поставил вопрос, а внутри текста подчеркнул слова «В нашей современной литературе нет ничего такого»(3, 345), имея в виду под «таким» — отсутствие в эпоху Гоголя достойных для художественного чтения произведений.

Также перечеркнутым оказался весь текст Письма «Об Одиссее, переводимой Жуковским». В 1887 г. он был отмечен тремя баллами и вопросом (3, 349), в 1909 г. заслужил всего один балл (4, 36).

Три балла и вопрос, быть может, за комплекс мыслей у Гоголя, связанный с обоснованием важности духовной литературы для народа. Высота взгляда на эту проблему не могла не привлечь внимания Толстого. Но само произведение Гомера в переводе Жуковского Толстой не счел возможным включить в издательский план «Посредника». Выставленный один балл в 1909 г. указывал на несозвучность текста «Одиссеи» эре христианства, которая, как казалось Толстому, вот-вот восторжествует в жизни человечества. Правда, в письме Гоголя была мысль и о том, что в подлинном искусстве всегда есть свет христианской жизни. Отсюда не ноль, а один балл.

В Письме «О лиризме наших поэтов» Гоголь изрек признание:

«Всего нелепее выходят мысли и толки о литературе. Тут как-то особенно становится все у меня напыщенно, темно и невразумительно» (подчеркнуто Л. Н. Толстым. — В.Р.; 4, 39).

Толстой в 1909 г. не только подчеркнул эти слова, но и поставил возле них на полях знак NB. Видимо, это, в отличие от 1887 г., когда возле названия стоял 0, повлияло на смягчение оценки до 1.

Низкие баллы указывали на неприятие содержания статьи, где много места отводилось размышлениям о мистически-божественной сути монарха и монархической поэзии, творчестве царепослушного Пушкина, богатырско-библейской природе русского лиризма, где часто использовались далеко не всегда лучшие цитаты из поэзии Николая Языкова.

Не вызвало особых эмоций у Толстого и Письмо Гоголя о Карамзине. В 1887 г. он перечеркнул весь текст, в 1909 г. в конце его поставил один балл.

Толстой в молодости, прочитав исторический труд Н. М. Карамзина, записал в своем дневнике: «Окончив „Историю России“, я намерен просмотреть ее снова и выписать замечательнейшие события» (46, 209). Известно, что свое путешествие по Швейцарии Толстой совершил по маршруту Карамзина. Гоголевский же текст, видимо, показался ему недостаточно глубоким. Это была общая эмоциональная оценка жизни и творчества русского историка и писателя. Но одна мысль, заключительная мысль текста, не осталась без внимания Толстого:

«Имей такую чистую, такую благоустроенную душу, какую имел Карамзин, и тогда возвещай свою правду: все тебя выслушают, начиная от царя до последнего нищего в государстве. И выслушают с такою любовью, с какой не выслушивается ни в какой земле ни парламентский защитник прав, ни лучший нынешний проповедник, собирающий вокруг себя верхушку модного общества, и с какой любовью может выслушать только одна чудная наша Россия, о которой идет слух, будто она вовсе не любит правды» (3, 379).

Выделенные полужирным курсивом строки были отчеркнуты Толстым. Трогательные по сути, они не могли не зазвучать в душе человека, который превыше всего ценил правду и искренность.

Во второй половине 1880-х годов Толстой обратился к драматургическим жанрам: закончил работу над «Властью тьмы», приступил к написанию комедии «Плоды просвещения». Казалось бы, размышления Гоголя в Письме «О театре, об одностороннем взгляде на театр и вообще об односторонности» должны были заинтересовать его, но в 1887 г. он остался к ним безучастным: после названия поставил знак вопроса, а сам текст целиком перечеркнул (3, 380–389). Только через 22 года, незадолго до смерти, он резко изменил свое отношение к этому тексту: наградил его пятью баллами и в отчеркнутых фрагментах расставил знак NB.

В Письме Гоголь, полемизируя с теми, кто суживал значение театра, сводя его к «язычеству» и «бесчинным вакханалиям», отмечал, что не театр виноват в происходящем, а те, кто превратил его в карикатуру.

«Все можно, — писал он, — извратить и всему можно дать дурной смысл, человек же на это способен».

И далее он писал:

«Театр ничуть не безделица и вовсе не пустая вещь, если примешь в соображенье то, что в нем может поместиться вдруг толпа из пяти, шести тысяч человек и что вся эта толпа, ни в чем не сходная между собою, разбирая по единицам, может вдруг потрястись одним потрясеньем, зарыдать одними слезами и засмеяться одним всеобщим смехом. Это такая кафедра, с которой можно много сказать миру добра» (4, 60).

Выделенный жирным курсивом текст — это тот фрагмент, который Толстой отчеркнул и возле которого поставил знак NB.

Известно, что Толстой не очень жаловал театр, не любил пьес Чехова, но и в нем иногда просыпалось желание выразить себя в драматургической форме. Она позволяла непосредственно обратиться к живой, подчас многочисленной аудитории. Главное, чтобы это было важно по сути, а не игра в пустяки. Этого же хотел и Гоголь:

«Отделите только собственно называемый высший театр от всяких балетных скаканий, водевилей, мелодрам и тех мишурно-великолепных зрелищ для глаз, угождающих разврату вкуса или разврату сердца, и тогда посмотрите на театр» (4, 60).

На языке Толстого «высший театр» — это подлинно духовное искусство, которое способно преобразить душу, вознести ее к горним высям. Настоящие произведения искусства, как мосты жизни, могут соединять людей с Христом и служить «ступенью к христианству». Эта мысль была выстрадана Толстым, обоснована в трактате «Что такое искусство?»

Но она была высказана намного раньше Гоголем. Странно, почему Толстой не обратил на нее внимания в 1880-е годы. Теперь же, в 1909 г., он отметил ее отчерком карандаша на полях страницы:

«Развлеченный миллионами блестящих предметов, раскидывающих мысли на все стороны, свет не в силах встретиться прямо со Христом. Ему далеко до небесных истин христианства. Он их испугается, как мрачного монастыря, если не подставишь ему незримые ступени к христианству, если не возведешь его на некоторое высшее место, откуда ему станет видней весь необъятный кругозор христианства и понятней то же самое, что прежде было вовсе недоступно. Есть много среди света такого, которое для всех, отдалившихся от христианства, служит незримой ступенью к христианству. В том числе может быть и театр, если будет обращен к своему высшему назначению» (курсивом выделен текст, отчеркнутый Толстым. — В.Р.; 4, 61).

Предполагалось, что «незримые ступени к христианству» должны расставлять не «односторонние люди