Алкиной - Роман Львович Шмараков

камней, не успел он и обратиться к народу, как в глотке у него жестоко загорелось. Он кинулся от моря в город, стучась в каждую дверь и заклиная дать ему воды, но никто не мог взять в толк, чего ему надобно; правду сказать, это была и не речь, а скорее мычание, какое исходит от земной глуби, когда в храмах совершаются чудеса. Потому иные решили, что он, испытав все прочие виды витийства, приступил к упражнению в дифирамбическом слоге, и пока он бегал от дома к дому, полный огня и гнева, люди смотрели на него с благоговением. С той поры его чтили, как никого, ибо он теперь был не просто честный гражданин, но человек, наполненный божеством, а в Маронее это уважается, и слава его почиталась за важное в окрестных землях, где и своих достойных мужей немало. Но хотя его шепелявость такими опытами не исцелилась, красноречие его с той поры отличалось удивительной смелостью, одушевляемое негодованием, ибо он помнил в своих земляках людей, не давших ему пить, когда он о том просил. Так посрамлены были козни замышлявших на него, а что до горчицы, то она хороша, если кто заболел летаргией: когда увидишь, что человек теряет желанный сон и склонен ко всякому безрассудству, намажь ему горчицею ноздри, и не ошибешься. Твой отец, посылая тебя сюда, велел тебе стараться превзойти других и отличиться в приличном деле, а для того надо ко всему подходить с разбором, потому что никогда не знаешь, во что впутаешься.

Сим уместным поучением наш день и кончился.

IV

Однажды поутру, когда ждали мы нашего наставника, один из сотоварищей моих, по имени Ктесипп, из тех, кто устроил мне в первый день забаву, сказал:

– Не будем даром терять времени; с вашего позволения я задам предмет и выберу ораторов, а остальные пусть будут судьями. В городе чума; городской совет решает спросить Аполлона, как ее избыть; жрец от лица бога отвечает, что надобно принести в жертву девицу, дочь одного из знатнейших мужей; у жреца есть сын, а девица эта – его невеста. Я буду за жреца; ты, Гермий, будешь отец девицы: тебе говорить первым; ты, Флоренций, выступишь за сына; а ты, – поворачивается он ко мне, – Алкиноем, кажется, тебя зовут, – представишь девицу, да смотри, будь убедительней.

Гермий, в лице и движениях выказывая приличествующую скорбь, помолчав немного, словно волнение ему говорить не дает, начал с заслуг своего рода: никто не скажет, что он или предки его не были среди первых, когда надобно было или мужество, или щедрость; исчислил он дары свои и благодеяния городу, при каждом приговаривая, что добро подобает творить в безмолвии и что, не будь нынешних обстоятельств, не только что согражданам, и самому себе он никогда бы о том не напомнил. Затем перешел к благочестию: оно примиряет людей с богами, оно граждан связует друг с другом, оно елей в бурном море, лампада в трудах, корень добронравия; кто не имеет его, всякой добродетели чужд. Паче всего, однако ж, следует нам остерегаться того, кто берется посредничать между людьми и небом, не будучи Гермесом, но из всей его божественной природы унаследовав одну неуловимость. Разбирая дела человеческие, мы столь благоразумны, что на основании одного свидетельства не решим дела; здесь же, где не о краже речь идет и не о потерянном товаре, но о воле богов, одному человеку доверимся, пусть бы он был лучше всех?.. На чем, скажи, основана твоя уверенность (поворачивается он ко Ктесиппу)? Может, вдохновение на тебя низошло, ты полон богом и, им движимый, судишь и требуешь? Да мало ли мы видим влюбленных, наполненных несравненным исступлением и творящих в нем вещи, которых ни на свету, ни в темноте приличнее не упоминать, и всякое свое бесстыдство почитающих волей могучего божества? Мало ли видим поэтов, в которых вдохновенье живет и которые, однако, сочиняют поэмы, полные нелепостями, каких богу не припишешь? Или, может, знаменья тебя убедили? Не отрицаю, что они от богов, – да верно ли ты их толкуешь? Не клевещешь ли, утверждая, что боги, искони наставляющие нас кротости и чадолюбию и карающие тех, кто сии наставления отметает, ныне, словно скифские требища, жаждут человеческой крови? Не свою ли жестокость им приписываешь? – Он распространился о недобрых намерениях своего противника, указывая на непомерное его честолюбие и намекая, какую силу возьмет тот в городе, если один из влиятельнейших людей, сломленный горем, от дел отойдет; засим призвал сограждан без спешки и пристрастия подумать над тем, что сделать будет быстро, а отменить невозможно, ибо в том, что из этого выйдет для них спасение, уверяет один человек, а о том, что выйдет вечное бесславие, скажет каждому собственный его разум.

Тем Гермий закончил. Соседи мои хвалили его речь, а особливо за то, что удержался помянуть гомеровское «знаменье лучшее всех», ибо есть вещи, которых лучше избегать, так они изношены всяким невеждой, что хочет слыть оратором. Иные же порицали его за слова о поэтах, говоря, что не сообразно с нравом и положением удрученного отца подобное шутовство. Гермий, улыбаясь, отступил в сторону, и Ктесипп свое начал. Он отводил Гермиевы обвинения, ссылаясь на всем ведомую непорочность своего жития – ибо он не токмо перед богами, но и перед каждым из граждан живет – и корил противника: он-де, родительской любовью ослепленный, готов весь город наполнить скорбью, лишь бы в своем доме ее не видеть. За ним вышел Флоренций; видно было, как он со страхом борется; он усердствовал вынудить у слушателей сострадание и так затянул свои жалобы, что Ктесипп, не сдержавшись, крикнул ему:

– Сын мой, эти добрые люди начинают подумывать, что есть бедствия и хуже чумы; заканчивай свою речь, или, клянусь Гераклом, я скажу, что боги передумали и хотят в жертву тебя!

Флоренций совсем смешался и, подгоняемый общим смехом, насилу кончил речь.

– Твоя очередь, – говорит мне Ктесипп, – покажи, чем себя защитишь: слезу ли вызовешь у слушателей или хотя бы повеселишь их перед кончиной.

Тогда я с трепетом в сердце выхожу вперед и начинаю так:

– В каждом роде занятий, сограждане, наибольшее внимание привлекает тот, кто берется за дела трудные и никем прежде не испытанные: на него устремляется общий взор, его хвалят усерднее, коли выходит он из своего предприятия с успехом, ему будет чем оправдаться, если тщетными окажутся его труды и бесплодною смелость.