Алкиной - Роман Львович Шмараков

Вы ждете, что я защищу девицу, и наперед знаете, какой я пущусь дорогою: предмет этот столь захватанный – не в укор девичьей чести будь сказано – что каждый из вас приготовился судить не о том, что я скажу, а о том, что он сказал бы на моем месте. Посему, надеюсь, вы меня не осудите, если я решусь взяться за труднейшее, заступившись в этой тяжбе за главного виновника и всем ненавистного ответчика, чуму.

Так я промолвил в твердом ожидании, что меня смехом и шиканьем прогонят с места: но озираюсь, вижу одобрительные выражения и с большей смелостью продолжаю:

– Вот что, думаю, сказала бы она. «Сама себе выхожу защитником, ибо никто за меня не вступится. Вторгся, говорите, в наш город огненосный бог и все опустошил. Разбойником изображаете меня, проклятием людей, словно род мой таков, что его можно безнаказанно хулить. А ведь родила меня Стикс, которою боги клянутся, сестра же моя – любезная вам Победа:

Вот и порода и кровь, каковыми тебе я хвалюся.

Кто, однако, мои противники и в чем меня обвиняют? Вот, выступают Законы и, поочередно представляя все, что приходит со мною – младенцев смерть похищает из колыбели, на площадях звери селятся, в нетронутые виноградники не сборщик, но зима входит, – говорят: “Неужели затеваешь ты погубить нас и наших чад? Или, по-твоему, может устоять город, где богам не верят, добродетель не чтут, ни небесного, ни мирского правосудия не боятся? Умолчим о том, что каждодневно гибнут у нас и консулы, и прочие магистраты, и непорочные жрецы, и великие мужи, отечества своего благодетели и спасители, – но как оплачем то, что самые знаменья небес пришли в ничтожество? Одним ведь являются в людском образе демоны, поражая их, и тотчас охватывает их болезнь; священные обряды им не помогают; они запираются в доме и на зов не откликаются, боясь, как бы зовущий не оказался демоном. Другим во сне приходит видение, предупреждая, словно в насмешку, о вещах, которых избежать нельзя; большинство же ни наяву, ни во сне не получает предостережений. Кроме того, у самой болезни нет ни признаков того, чем она кончится, ни общих способов спасения, так что здоровые, отчаиваясь прежде повода, прощаются со всеми привязанностями и, думая лишь о приговоре, что уже навис над головою, теряют и стыд, и благоговение. Назвать ли городом место, где всякий порядок погиб, где плач с тишиною борется и если встречаешь человека, то лишь обремененного чужим телом? Коли ты, как утверждаешь, небом послана, отчего же творишь одно нечестие?”

Так они корят меня, думая, что мне нечем ответить.

“По вашим словам, – говорю, – я, словно великие мужи, не должна рождаться без знамений, однако же этим пренебрегаю; пусть так: но сама я часто бываю знаменьем: для хиосцев, когда они, отправив хор из ста юношей в Дельфы, лишь двоих вновь увидели живыми, это бедствие стало предвестьем гораздо тяжелейших военных невзгод. Впрочем, оставим это и перейдем к главному обвинению: я причиною, что гибнут без остатка верность, справедливость и благочестие. Но если союзники отпадают от пораженного чумою города, язва ли научила их преступать клятвы? Или, скорее, во мне находят они случай выказать то, что прежде предпочитали скрывать? Мне не пристало разворачивать перед вами здешние летописи – я ведь в этих краях гость, хоть и частый, а вы постоянные жители; вспомните, однако, как часто в них пишется, что чума пресекла смуту, понудив забыть о распрях на форуме; сколько раз ваши сограждане, видя в моровом поветрии божий гнев на то, что творится у них на сходках, понуждаемы были выбирать на должности достойных людей; колькрат, узнав во мне небесную кару за свои поступки с благодетелями, бывали они поражены хотя и запоздалым, но ревностным раскаянием! О благочестии нечего и говорить: благодаря мне храмы наполняются, матроны метут волосами землю, учиняются пиры для небожителей, новых богов привозят издалека, старых не избегают, как докучных заимодавцев, а бегут к ним, как к лучшим друзьям и защитникам. Кто сделал для неба больше?”

Но выходит против меня Война и говорит: “Послушай, долго ли ты будешь мне мешать? Если я – искусство, отойди от меня: что славы полководцу, если не его имя, но мор отводит соседей от почти начатой войны, если не его предприимчивость, но багряный недуг гонит и губит Ксерксовы рати? Если же я – некое неистовство, как многие говорят, знай свой черед: нас двоих для смертного рода много, не ровен час, не останется никого, над кем я и ты могли бы справить триумф”. Что мне на это сказать? “Я для твоих – школа мужества, не станешь отрицать?” – “Пусть так, да что проку в этом мужестве, если они обречены умирать позорным образом, не увидев битвы”. – “Разве я не приношу тебе пользы?” – “Все полезное, что от тебя исходит, уравновешивается понесенным по твоей милости вредом; не вижу, за что тебя благодарить”. – “Стало быть, ничем я не отличаюсь для тебя от Фортуны, равнодушно дарующей блага и без гнева их отнимающей?” – “Выходит, так”. – “Да разве, скажи мне, не ставят в заслугу полководцу, что он умел предугадать самое случайность, и не порицают его, когда он говорит: я не думал, что так выйдет? Значит, и я – если уж иных заслуг ты за мной не признаешь – в числе вещей, дающих полководцу выказать свое дарование и распорядительность?”

Думаю, помните вы и вот о чем: встарь из-за меня учреждены были в вашем городе сценические игры. Мудрец почтет во мне устроителя зрелищ: ведь, отнимая у человека и страх, и надежду, отдалявшие его от богов, угашая в нем и гнев, и сладострастие, а напоследок и тщеславие, последнюю из одежд, с его души снимая, я делаю его зрителем всему, что совершается, и почти божественным, ибо ничто не нудит его покинуть место и выйти на сцену».

Так я, распаленный вдохновением, защищал моровую язву от моих сотоварищей, но только собрался перейти к нынешним обстоятельствам – чего она хочет от города и зачем ей эта дева, быть которой я уклонился, – как вошел Диофан, и речь моя прервалась.

V

Через день-другой, когда школа была закрыта по случаю праздника, я иду по улице, разглядывая прохожих, и слышу, кто-то меня окликает: оглядываюсь и вижу Ктесиппа. – Куда, – говорит, – идешь, защитник