Моя Африка - Юрий Маркович Нагибин

запрокинутое, кривоносое, с кровавыми щелками слепых глаз под изломанными бровями и обезьяньим лобиком; из перекошенного рта тянулась нитка серой слюны. Страшный нищий протягивал ко мне рачью клешню пятерни и, захлебываясь слюной, требовал денег.

Я схватился за карман, чтобы любой ценой откупиться от него, и тут вспомнил, что оставил бумажник в гостинице.

— Нон, нон дирхам! Нон даржан, но мани, кайн гельд!.. — растерянно закричал я на всех языках.

Нищий перестал трястись, и на миг мне почудилось, что по его бессмысленному лицу скользнуло отчетливое выражение злобы. Единственно в расчете на этот проблеск сознания я сказал с проникновенной убедительностью:

— Поверьте… даржан… отель… — и вывернул пустые карманы.

Лицо нищего странно дернулось, застыло, опять дернулось, и я стал свидетелем чуда восстановления разумного человеческого облика из страшной маски идиота. Сперва показались глаза, темно-карие, печальные, с красными, натруженными белками; спокойной линией легли густые, сросшиеся брови, над ними простерлась ясная гладь лба, затем нос занял место посреди лица, и, вобрав слюну, сомкнулся тонкогубый, четкий рот. На меня глядело худое, усталое, хорошее лицо пожилого человека. Он выпрямился и расправил плечи.

— Англе?.. Франсе?..

— Русский… рюс…

— Рюс?.. — повторил он тихо, чуть недоверчиво и заинтересованно.

Судя по живому, готовному блеску глаз, он хотел еще что-то спросить, узнать, но тут из подворотни послышался характерный раскатистый шум громких, уверенных голосов, и мой новый знакомец мгновенно скорчился, запрокинув лицо, ослеп и, повиснув на костыле, задергался, заплясал навстречу туристам.

Но всю необыкновенную одаренность этого человека я оценил лишь на следующий день. Мы приехали на дворцовую площадь, чтобы поснимать королевский дворец, живописных стражей у ворот и пеструю толпу, ожидающую выезда короля на пятничную молитву в близлежащую мечеть. Это очень красивая церемония; король, весь в белом, едет на белом коне в сопровождении нарядной пешей свиты. Но сегодня выезд короля был отменен, о чем, видимо, не знали томившиеся под жгучим солнцем люди. Ослабленные рамаданом[5], они дремали в тощей, просвечиваемой солнцем тени дворцовых стен, иные сидя на корточках, иные распластавшись на горячей, сухой земле.

Я отошел в глубь площади, чтобы ухватить объективом дворцовые ворота с двумя высокими башнями, и, когда сделал снимок, увидел, что ко мне приближается нищий-поползень. Он полз на заду, с неимоверными усилиями передвигая руками свои голые, тонкие, тряпичные ноги в огромных спадающих бабушах. Я хотел было ретироваться, но закинутое назад, искаженное страданием лицо паралитика показалось мне знакомым. Еще не веря себе, я шагнул ему навстречу и сразу признал вчерашнего слепца и трясуна. И он узнал меня и по-давешнему явил мне свое настоящее лицо.

Мы дружески поздоровались. Я глядел на него во все глаза, но не мог постичь тайны его нынешнего превращения. Он весь вытянулся, усох, ноги его были длинны и тонки, словно у паука. Как мог он отплясывать вчерашние пляски на этих мертвых, бескостных ногах? Новый образ требовал громадного труда и мастерства, но, верно, он не мог удовлетвориться раз найденной маской…

Мне о многом хотелось его расспросить, но я не знал языка. Улыбаясь друг другу, мы молча выкурили по папиросе, затем он двинулся дальше. Я смотрел ему вслед, он медленно полз по пыльной площади, еще далекий от цели, но уже весь в сборе, весь в образе, как перед выходом на сцену.

В Марокко нет национального театра, долгое владычество иноземцев задавило духовную жизнь народа, не тронув лишь религии. И сейчас где-то в Рабате, быть может у ворот Шеллы, быть может на залитой солнцем дворцовой площади, быть может в проулках медины, по-прежнему трясется в корчах или стелется по земле, вымаливая скудное подаяние, великий мастер перевоплощения.

На дороге

В этот ранний утренний час шоссе, ведущее из Рабата в Мекнес, было пустынно. Мы изредка обгоняли какой-нибудь старомодный, дребезжащий автобус или маленький, задыхающийся «ситроен», уступали дорогу грузовикам, везущим на бойню печальных бычков и сбившихся в грязно-войлочную груду овец. Но песчаная тропка, тянущаяся вдоль шоссе, жила хлопотной, напряженной жизнью. Там тряслись на крошечных осликах, сидя по-арабски на самом крупе, седобородые шейхи, горячили поджарых коней молодые всадники; навьючив остроухих мулов тюками с мятой, инжиром, песком для чистки медной посуды, неторопливо продвигались к базару главы семей, а их жены шагали сзади, овеваемые золотистой пылью, иные босиком, иные в темных от дорожного праха бабушах. Тропинка ныряла в пади, проложенные уже высохшими ручьями, взбиралась на бугры, но равнодушные к ее выкрутасам всадники сидели каменно-недвижно, будто изваяния, обратив вперед темные, чеканные лица. И никому из них не приходило в голову оглянуться на ковыляющую позади подругу, подбодрить ее хоть кивком, хоть взглядом.

Вскоре наш автобус завяз в гурте овец, пересекавшем шоссе. Тщетно орал шофер Хуан, тщетно размахивал посохом древний, пропеченный солнцем гуртовщик, овцы продолжали катиться через шоссе нескончаемым медленным валом. Пришлось Хуану выключить мотор, а мы, довольные передышкой, опустили стекла и высунулись наружу, в припахивающую мятой утреннюю свежесть.

По запруженной конными и пешими тропке, расчищая себе путь короткими гортанными вскриками, на черном муленке ехал молодой араб в красной феске, а перед ним, в покойном углублении мульей спины, сидела боком, свесив ноги в белых чистых бабушах, его жена. Полосатая джеллаба обтягивала узкое, девичье тело, под легкой оранжевой чадрой угадывалось маленькое, тонкое лицо, и горячо, юно сверкали над краем чадры большие, темные, жадно-удивленные глаза.

Араб в красной феске улыбался радостно, застенчиво, счастливо и покаянно. И под стать улыбке празднично и виновато влажнел его молодой доверчивый взгляд. Этот взгляд и эта улыбка словно говорили: «Я знаю, что поступаю глупо, вызывающе, неприлично, и все разумные люди вправе меня осудить. Но что делать!.. Вы же видите, какая она, разве можно в чем-либо ей отказать? Да, я безумен, но если бы вы знали ее, как знаю я, вы бы не судили меня так строго!..»

Поравнявшись с нами, он задел нас взглядом своим и улыбкой и чуть приосанился, ибо мы все равно ничего не смыслили ни в этикете, ни в обычаях предков и перед нами ему нечего было извиняться в своей пусть стыдной, но такой понятной слабости.

Автобус взревел, тронулся, и облако пыли, взметнувшееся из-под колес, поглотило влюбленного всадника и его жену.

Ремесло

Квартал ремесленников начинался сразу за старинным зданием медресе. Там работали медники, жестянщики, чеканщики, ткачи, столяры, гончары.

Внутренний дворик медресе был загроможден строительными лесами. На лесах трудились каменщики и штукатуры. А в углу дворика, сидя на земле, пожилой мастер в пропыленном халате заготовлял ромбовидные пластины